7. В ПАРИЖ? – В ПАРИЖ!

Владимир проснулся с отчётливо оформившимся желанием – уехать. Уехать как можно скорее. И даже не имеет значения – куда. Потому как всё в нём вопияло: хватит! не хочу больше! Ощущение невозможности продолжать было настолько сильным, что он даже немного испугался.

Первую минуту он лежал с открытыми глазами, понимая, что уже утро, и нужно принимать новый день как принимаешь жизнь, и впрягаться в свою арбу, и надевать на морду ремни, закусывать удила и тянуть, тянуть… о боже! куда, зачем? – словно трудяга-пони, на котором вчера в парке у цирка катался Серёжка, снова и снова по одному и тому же кругу, обречённость в глазах, унылая спина… Работа, работа… Не хочу, не могу больше! Он снова закрыл глаза, пытаясь убежать от оглушающего утреннего света, от ненужного бодрствования, от всего, что наступало вместе с пробуждением.

Но нет, он уже был там. Он уже въехал в этот день как въезжает пьяница-водитель в витрину магазина – звон, и что-то сыплется на голову, и от хмеля в голове – лишь съёжившиеся остатки. Ты прибыл, приятель, и от того, что ты зажмурился, тебе не полегчает. Ты уже здесь, и прими то, что тебе положено. Се ля ви.

Владимир ощутил тепло жениной руки у себя поперёк живота. Спит. Едва уловимое ангельское дыхание – дыхание, которому он не переставал удивляться. Такая божественная лёгкость дыхания была и в самом деле довольно странной, ведь Ленка была – стала – довольно крупной женщиной. Всё так же не открывая глаз, он попытался воссоздать её прежнюю и был удивлён, когда не смог этого сделать. Всплывали единственно образы с её фотографий из семейного альбома: мутные чёрно-белые фантомы на глянцевой бумаге. Но вызвать живое воспоминание из прошлого почему-то не получалось. А ведь она была (такое впечатление – вчера!) тоненькой, смеющейся, юной. Этот живот, он уже никогда не исчезнет, ты посмотри, как он растянулся! Поверь, ты бы выглядел не лучше, если бы попробовал родить… На этот счёт у неё был небольшой комплекс. Она уверяла, что не полнеет. И действительно, когда она вставала на домашние весы, те неизменно останавливались в районе цифры 68. И это оставалось для него загадкой, потому что он видел, как прибавлялись её объёмы. Владимир даже стал подозревать, уж не подкручивает ли она какую секретную гаечку в тех весах… Но затем вставал на них сам, и его подозрения рассеивались – свой вес он знал довольно точно. Время шло, Ленка толстела, весы показывали всё те же 68 килограммов, загадка оставалось неразгаданной. "Во мне, видимо, добавляются очень лёгкие жиры, – говаривала она. – Ты же знаешь, жир легче воды, он всегда плавает сверху". "Да, но не легче же он воздуха!" – недоумевал он. И вот теперь, через девять лет, они имеют то, что имеют. О-хо-хо! Жизнь, жизнь… Гора, с которой падаешь неостановимо.

Владимир попытался вообразить, что рядом с ним лежит та, прежняя Ленка. И ужасно захотелось открыть глаза, удивиться, почувствовать прежнюю лёгкость, восторг, молодость. Но он одёрнул себя, решив, что не стоит впадать в ностальгию по ушедшему, потому как его один хрен не вернёшь. Да и вообще уже хватит валяться, копаясь в себе, потому как сейчас проснётся будильник и семья ринется в ванную как стая носорогов на водопой. Хотя нет, на сегодня носороги отменяются: у сына начались каникулы, Ленка никуда не спешит, она, кажется, хотела заняться большой стиркой, так что ванная с утра будет в полном его распоряжении, в распоряжении одинокого и гордого вожака.

Владимир совсем было уже решил встать, но кто-то слабый и безвольный в его груди шепнул: "Погоди ещё минутку. Ничего не изменится. Полежи, понежься, ещё какое-то время не дай костлявым, немилосердным лапам дня впиться в тебя, вогнать когти тебе под кожу, оккупировать твою башку, прогнать все человеческие мысли, не дай…"

– Н-н-н-н… – сладко простонала Ленка и залезла горячей ладошкой ему под мышку. Обняла.

Владимир по-прежнему лежал с закрытыми глазами.

Я должен уехать…

– Шу-му-шу? – сказала жена.

Ну вот и всё. Больше не было нужды беречь это хрустальное состояние постсна, оно было нагло раздавлено воцарившимся в его мозгу понедельником.

– Н-н-н… – потянулась она, горячая и желанная.

– Чур, я первый, – бросил он и, скрипнув кроватью, попытался подняться.

– Постой! – её рука тронула его локоть. – Не уходи.

Владимир лёг обратно.

На потолке рядом со швом, какой образуется при стыке плит перекрытия, сидел толстый, напившийся от пуза комар.

– Уже семь, – сказал Владимир.

– Не-а, без двадцати ещё, – возразила жена, зыркнув одним глазом на будильник в изголовье. – Обними меня.

Владимир протиснул руку ей под шею.

– Я замёрзла.

– В такой-то жаре?

– Мне… – начала она и вдруг осеклась.

– Что? – не понял он.

Жена как-то странно посмотрела на него, будто неожиданно вспомнила о чём-то очень страшном, её рот сам собой закрылся, и она снова зарылась в подушку – теперь уже под его плечо.

– Вова, мне страшно! – её голос, наполовину украденный, звучал издали и глухо.

– Вот ещё! – фыркнул он и бросил быстрый взгляд на часы. Стрелки образовали букву "V", упавшую букву "V". Победа отдыхает вместе с нами… или от нас, подумал он. – Тебе, наверное, приснилась вчерашняя пицца. Наимерзейшее кушанье, должен тебе сказать. По-моему, они крошат в неё покрышки от старых колёс. Эй, ты чего там сопишь?

Молчание. Горячий воздух, который она выдыхала, намочил его кожу.

– Лен, ну ты чего?

Ему показалось, что она плачет. Этого ещё не хватало с утра пораньше! Владимир высвободил руку и приподнял её голову. Глаза были сухими.

– Что случилось?

– Мне показалось… – она виновато посмотрела на него, – мне показалось, что с Серёжкой случилось ужасное.

– Вот как?

Он прекрасно знал о её склонности ко всякого рода преувеличениям. Любую собственную тревожную мысль она была способна вмиг увеличить до размеров всечеловеческой трагедии, причём преподать её как нечто ДЕЙСТВИТЕЛЬНО существующее. Мысль изречённая есть ложь, сказал поэт. Для Ленки же такая мысль – всегда объективная реальность.

Он решил сменить тему, это был лучший способ её отвлечь.

– Бонифаций, наверное, опять читает.

Она прислушалась.

– Да, кажется, не спит…

– Вот жук!

Их сын был жаворонком. Причём ярко выраженным. Именно это "ярко" давало его матери ещё один повод заподозрить неладное.

– Ты считаешь, это нормально? – не раз с тревогой в голосе приступала она к Володе.

– Успокойся, у тебя просто золотой ребёнок, – отвечал он. – Он встаёт на час раньше родителей, но не спешит поделиться этой радостью с ними, он спокойно читает в тишине своей комнаты – это ли не чудо!

– Но так же не делают другие дети! Я спрашивала.

– Это повод радоваться, а не переживать.

– Ты думаешь?

– Я думаю, у него задатки великого человека.

Ей это льстило, и она ненадолго успокаивалась. На следующее утро всё повторялось снова.

Он понимал её и не судил. Владимир считал, что любит своего сына не меньше. И так же нервничает, когда что-то случается. Он просто не может волноваться постоянно. Если вдуматься, это… неестественно (он не хотел употреблять другого слова). И ещё… ещё он не любит говорить о своих чувствах. У неё же – всё на языке.

– Нажми кнопку, – попросила она.

Владимир протянул руку и коснулся будильника. Опоздал, милок, будить-то некого…

– О! Уже без трёх. Я побежал.

Лена потянулась следом:

– Я тоже встаю… – И в тишину квартиры: – Сереньки-ий!..

Она направилась в детскую, а он пошёл чистить зубы и бриться.

В ванной горел свет. "Странно, – мелькнуло в голове, – забыли вчера выключить или кто-то шастает по ночам?"

Ковырял во рту щёткой и смотрел на своё отражение в зеркале над умывальником. Вчера весь день пробыл на солнце, а сегодня – ах ты, срань господня! – на обе щеки под глаза вылезли яркие пигментные пятна. Он оттянул кожу, она была усталой и дряблой.

Бежать!.. Бежать!..

"С этакой физиономией я похож на старую проститутку. Все её грехи – у неё на лице. Н-да, придётся надеть тёмные очки".

…бежать немедленно!..

…Когда тебе двадцать, ты строишь планы. Кровь бурлит, а пустота в голове принимается за ясность мысли. Ты аки стайер – тело пышет здоровьем, мышцы играют, переливаясь силой, ты прыгаешь в ожидании старта, разогреваешь себя, готовый в любой момент сорваться и полететь. И тебе весело, потому что весь твой путь ещё впереди, и ты веришь – не можешь не верить! – что придёшь первым. Иначе зачем на тебе эти великолепные бутсы и яркая майка, зачем ты изготовился в низком старте боднуть упругий воздух впереди себя? Зачем? Естественно, ты будешь первый!

И ты летишь. Как метеор, как ракета, как камень, пущенный из пращи. Не ведая, что твоя цель – мираж. Ты молотишь ногами, но все твои настоящие и будущие беды бегут рядом с тобой. Ты разваливаешь грудью тугие глыбы воздуха, но ты не в силах обогнать время. И где-то к середине дистанции (о боже-боже, мне тридцать четыре года!) ты начинаешь понимать, что лучше бы ты бежал в другую сторону или хотя бы шёл пешком, потому что вдруг, на одном из поворотов, ты увидел финиш, и он тебе совсем не понравился. Однако ты всё ещё несёшься вперёд, отплёвываясь и тяжело дыша, – но твой бег из весёлого и азартного приключения превратился (когда? – ты даже не заметил когда!) в тяжкое испытание, и ты уже не вправе не бежать: ты член команды и потому ДОЛЖЕН. Увы, все – и первые и последние – бегут к одному финишу. Придут они к нему в разное время, но придут ВСЕ. Это так просто и так ужасно. И во всей этой заварушке твоя цель – вовсе не блестящий кубок и не атласная лента. Все свои призы ты должен получить здесь, на бегу. И единственное, что ты ещё можешь попытаться сделать, – так это бежать красиво…

Ну что ж, ему не в чем себя упрекнуть. По крайней мере, он всегда старался бежать красиво. Он основал фирму, которая существует вот уже шестой год. Он зарабатывает деньги, о которых раньше не мог и подумать. У него есть семья и прекрасный сын. Он здоров (насколько это возможно) и ещё полон сил. Всё окей… Окей? "Так что же ты скулишь, ложась вечером и поднимаясь утром, словно собака с солитёром внутри? Почему ты готов бросить всё и убежать, как будто ты случайно заблудился и по ошибке прожил половину не своей, а чужой жизни? Что за депрессия иссушает твои мозги? Или ты достиг всего и теперь не знаешь, что с этим делать?.."

Владимир фыркнул, и брызги пены изо рта полетели на зеркало.

Чего тебе надобно, старче?

Было ощущение, что жизнь утратила смысл. "Что, разве ты уже доплёлся до финиша? Так рано? А где же твои мечты – они уже осуществились? О чём ты мечтал?"

Владимир задумался – щётка во рту – и не смог облечь в слова то чувство потери себя, которое с каждым днём всё больше овладевало им. Говорят, счастлив не тот, кто много имеет, а тот, кто мало хочет. Его запросы были минимальны. Дело, которое он основал, приносило прибыль – пусть небольшую, но им хватало. С какого-то времени единственной его заботой стало благополучие сына. Да, конечно! Это то, ради чего стоит жить, не так ли? Но он также понимал, что сын – каким бы родным и близким он ни был – это другой человек. Он вырастет и уйдёт. Может быть, даже забудет при этом сказать им с мамой спасибо.

А вот интересно, испытывает ли она то же самое? Или хлопоты о Серёжке теперь составляют всю её жизнь? Нет, скорей всего, нет! Она, наверное, тоже мучается от этой жуткой пустоты внутри; её злоба, её раздражительность, которые иногда вспыхивают, казалось бы, без причины, – не признак ли они тех же неотступных мыслей о дороге в никуда, о предрешённости существования, о невозможности ничего изменить.

Мы все пленники своей судьбы.

"Ах, как красиво ты поёшь себе отходную! Не рано ли?"

Владимир прополоскал рот и ещё раз с неудовольствием осмотрел пятна на щеках. Он всегда, с рождения, был смуглым и загорал легко и без проблем. Солнце никогда не пугало его, загар ложился ровно и основательно. И вот дождался… старческих пятен.

– Тьфу! – сказал он и потянулся к баллону с пеной "Джиллетт".

Намазывая щёки, он вспоминал свою поездку в Париж. Это было два года назад, они только что наладили отношения с французской фирмой "Крон".

Ах, Париж! Ох, Париж! До этой поездки, получая информацию о прекрасном городе в основном из TV-рекламы парфюма, он романтически представлял себе его этаким средоточием изысканности и колыбелью порока. Но, пробыв там каких-то три дня (столько времени заняла командировка), он был до такой степени разочарован, что, сидя в ожидании обратного рейса в аэропорту имени Шарля де-Голля, смог выразить своё чувство обманутости единственной фразой: "Эх ты, Париж…" И хотя фирмачи не преминули сводить его в "Мулен Руж", и пару раз он побывал в отличных ресторанах, но впечатление от этого не улучшилось. Вдобавок ко всему, в последний вечер, когда он вышел прогуляться, в подземке (он решил прокатиться до Елисейских полей) у него вытащили из кармана триста франков… По приезде он восторженно расписывал Ленке тамошние красоты и обещал в следующий раз обязательно взять её с собой, но внутри у него всё кричало: "Везде одно и то же! Везде! Такое же небо и такое же солнце, и такие же копошащиеся внизу никчёмные людишки… Во веки веков. Аминь". Но он никогда бы не позволил себе разрушить её мечту своим неожиданным старческим скептицизмом. Он хотел ей подарить праздник – праздник слов, за которыми стоит надежда.

И всё же… и всё же он с удовольствием вернулся бы туда сейчас.

Ему вдруг до ужаса захотелось забраться на третью, самую верхнюю, площадку Эйфелевой башни и… (и что? что? прыгнуть вниз?) …и вдохнуть этот крепкий, срывающий одежду ветер, увидеть торчащий, как молодая женская грудь, холм Монмартра со скользящими по нему вверх и вниз вагончиками фуникулёра, купить открытку, здесь же, на башне, на крохотном почтамте, и нацарапать на ней что-нибудь похабное типа: "Ебись ты в рот, дорогая Россия!" – и отправить по адресу.

Он жил в маленькой ("три звезды") гостинице под названием "Резиденс Монпарнас" на рю Станислас, что между бульварами Распай и Монпарнас. Он сползал рано утром с просторной (на двоих!) кровати и принимал душ в пластиковом загончике в ванной комнате. Он съедал на завтрак круассан с абрикосовым джемом в маленькой столовой внизу, и фирмач-водитель вёз его в офис "Крон". А он глазел по сторонам из окна "Пежо" – и не находил восторга в своей душе. Он возвращался вечером всё на том же комфортабельном "Пежо" и спрашивал ключ у носатой и профессионально улыбчивой женщины-портье, а потом втискивался в микроскопическую кабинку лифта, который вёз его на четвёртый этаж, и не верил своим глазам – ему всё, абсолютно всё здесь (и это на второй-то день!) уже успело наскучить и надоесть.

А где прекрасные парижанки, о которых плачут мужчины всего мира? Где они? Ау!.. Он не видел ни одной.

Он смотрел в окно своей гостиницы на гигантский столб галереи Лафайет и готов был заплакать.

Где же ещё искать счастья? Где, если не в Париже?

И, тем не менее, теперь… теперь он думал об этом как о спасении.

А почему бы и нет? Мэйби? – как говорят америкосы.

Его бизнес… Его дело… Этих дел никогда не переделать! Ленка свободна (он не хотел, чтобы она работала, хотя бы пока), сын, Серёжка – на каникулах, ему это будет в кайф. Деньги. Ну что ж, такую сумму он найдёт. Они планировали кое-что купить, но ради такого случая…

Лезвие приятно скользило по коже подбородка, срезая (он не любил бриться по выходным) двухдневную щетину и собирая пену белоснежным валиком. От сердца отлегло. Он, кажется, принял решение.

Мэйби?..

– Ты будешь яйцо? – в дверь заглянула жена.

– Да. Всмятку. Я как раз заканчиваю.

– О-хо-хо, – протянула она, уходя, – у меня вся душа всмятку.

"Аналогично", – подумал он и улыбнулся.

Да, очки придётся надеть.

Когда он уже ополаскивал лицо, в ванную вошёл Серёжа. Прижался щекой к голому отцовском боку. Владимир почувствовал, как его захлестнула волна граничащей с отчаянием любви к мальчугану, отчего вдруг сильно-сильно защемило в груди.

– Па, смотри-ка, что я нарисовал! – сказал сын и протянул ему листок из альбома.

– А что это?

Сын молчал и цвёл улыбкой.

– Угадай!

– Ну… по-моему, это кот, – сказал Владимир, осторожно, за уголок, поднимая рисунок к глазам, – руки ещё были мокрые.

– Правильно! – обрадовался тот. – Это Рыжик! Видишь, какой огромный!

– Да ну? – притворно удивился Владимир, разглядывая волосатый клубок, из которого таращились круглые глазищи. – Молодец! Ты сумел передать самое главное – мохнатость… А это что? Дом?

– Нет, – улыбка увяла. – Это сундук.

– Сундук?

– Да.

– Какой сундук?

Владимир снял с вешалки полотенце и стал вытирать лицо.

– Там, наверху… Ну всё, ладно, – сын развернулся и, неожиданно потеряв интерес к разговору, убежал в комнату.

– Эй, Бонифаций! Какой сундук? – крикнул ему вслед Владимир.

Ответа не последовало.