2

Над безбрежной водной гладью поднимался гигантский белый шар.

Что это? Солнце? Но разве бывает Солнце таким огромным?..

Виктор поднялся с колен, вода стекала с обнажённого тела, густые глицериновые струи. Он поднёс к губам ладонь – язык ощутил вкус соли. Крутой, горьковатый вкус.

Теперь, когда он встал во весь рост, влага едва доходила ему до щиколоток.

Виктор огляделся.

Вокруг, насколько хватало глаз, простиралась высвеченная неестественно белыми лучами водная гладь. Она блестела, она слепила, она плыла будто расплавленный металл – море, океан расплавленного металла.

Виктор невольно зажмурился. И тотчас перед глазами, словно искры из потревоженного пепелища, взметнулись картинки судебного разбирательства. Холодное, иссиня бледное лицо судьи, невозмутимый конвой, ярко-жёлтый бесконечный коридор и… и что-то ещё, что-то неуловимо знакомое, – оно поманило и вдруг навалилось, сбило дыхание, вырвало его сердце, рассекло его мозг, навсегда отняло у него то, что он привык называть жизнью.

Виктор сделал шаг. Белый круг светила шевельнулся в перламутровом зеркале рассола, превратился в исполинскую амёбу, пополз вперёд.

Дно было песчаным и твёрдым. Шагалось легко, и только воздух, нёсший в себе какую-то загадку, неопределимый привкус, тревожил лёгкие, мешал дышать спокойно и свободно.

Двигаться Виктор решил всё время в одну сторону, навстречу солнцу, быть может, там, впереди, он отыщет хотя бы маленький клочок суши.

Сотня, две, три сотни шагов. Кожа, покрытая искристым налётом соли, отказывалась дышать. Устремляясь к зениту, солнце всё сильнее жгло незащищённое тело. И ни бугорка, ни травинки, ни намёка на освобождение от кошмара. Пот обильно струился по лицу, плечам, спине.

Виктор попытался проглотить пригоршню горько-солёной воды, это ему удалось, но вовсе не умерило жажды. И всё сильнее и сильнее становилось головокружение…

Он опустился на колени. Сердце билось в ушах, оглушало. Память вновь вернула его в ослепительно жёлтый коридор. Виктор почти физически ощутил рядом чеканящих шаг охранников, их железные руки на своих запястьях. Промелькнуло лицо жены… прямой, тонкий нос, влажные глубокие глаза. В росчерке губ – всегдашний упрёк, упрёк и насмешка.

Да, он виноват. Виноват в том, что хотел жить правдиво. И ещё: он никогда бы не сделал ЭТОГО, если бы ни она. Именно она, Алкеста, понудила его совершить преступление. Он понимает, это слабое оправдание, но тогда он ничего не смог с собой поделать. Да и сейчас… нет, он ни о чём не жалеет. Ему показалось даже, что и судья почувствовал это…

Дышать становилось всё труднее. Солнце растеклось по зениту, каждый вдох причинял резкую боль, новый глоток воздуха опрокидывал в лёгкие новую порцию расплавленного металла. И ещё эти жуткие испарения…

Даль горизонта раскачивалась, оранжевое марево густо выстлало зеркало воды, перед глазами плыли странные образования, похожие на чудищ из его детских страхов.

Итак, он обречён. Приговор вынесен. ЭТО свершилось. Его больше нет. Его больше нет ни для кого, и лишь для себя самого он, как ни странно, всё ещё существует.

Вот он стоит в центре гигантской тарелки с доисторическим бульоном, отвергнутый всеми, кроме собственной совести, стоит, и густая солёная капля скользит по его щеке. Но-но, только не расслабляться!

По его подсчётам, он движется уже около шести часов. И если бы не глупое светило, сдирающее кожу со спины и плеч, он смог бы, пожалуй, пройти ещё столько же. Тело саднило, нестерпимая жажда выстилала болью гортань.

Как всё глупо! Глупо и мерзко! Казалось бы, всё уже кончено, и вот снова – дорога, снова – мучения, дикие, фантастические картины, снова – жизнь… Зачем? Неужели ещё не приспел час расплаты? Неужели ему предстоит ещё что-то понять, что-то переосмыслить в этой жизни? Как она жестока, эта карающая справедливость!

А может быть, он уже настал, может быть, это он и есть – час расплаты…

Шаг, ещё шаг, ещё и ещё… Напрасно. Куда бы он ни шёл, ему не уйти от жгучего страха, не вырваться из западни жёлтого коридора…

Звенят кованые каблуки конвоя. Ценн… ценн… ценн-н… Наплывает чьё-то лицо, губы, полуоткрытые, зовущие… И вдруг – тонкий высокий звук, точно писк невидимого комара. Растёт. Жёлтый свет сменяется алым, пульсирует, заливает глаза, он весь – как густеющие потёки крови… Хо-о-оп! Звук схлопывается.

И – оглушающая тишина.