КАИР. 1830
Рассказ
1
Над Аравийской пустыней вставало солнце.
Вот оно лизнуло вершины гор аль-Мукаттам, выхватило из сырого полумрака острые грани далёких пирамид, расцветило их, растеклось оливковой струёй средь пальмовых рощ, покрывающих развалины Мемфиса, на секунду задержалось на усеянных чахлыми фиговыми деревьями берегах Нила и вдруг бросилось в его величественные красноватые воды. Встретились вновь два великих бога – Птах и Хорус.
Несмотря на столь ранний час, Каир не спал. Улицы мусульманских кварталов быстро заполнял многоголосый люд. К Воротам Победы – иначе Баб-эль-Футух – подтягивались войска. Гвардейцы из эскадронов вице-короля, посверкивая начищенными доспехами, сдерживали прибывающую толпу.
Вдалеке, там, где привольно раскинулось множество безлюдных построек Города Мёртвых, и правее, среди холмов аль-Мукаттама, пылила десятками тысяч ног грандиознейшая из когда-либо случавшихся процессий.
То было шествие паломников из Мекки.
Жители Каира, высыпав на улицы, восторженными криками приветствовали головной отряд каравана.
Бородатые, взлохмаченные, свирепого вида паломники в белых одеждах церемонно выступали среди неистовствующих горожан. Юродивые и дервиши, не щадя голосовых связок, изливали свою любовь к богу, непрестанно возглашая имя Аллаха. Звучали одновременно сотни труб, цимбал, барабанов.
Где-то там, в глубине тридцатитысячного воинства божьего, двигался махмаль – священный ковчег со списками Корана.
А здесь, впереди, за седобородым патриархом, на верблюдах, крытых золототкаными попонами, следовали пышно разодетые эмиры и шейхи.
– Аллах хайй! Аллах жив! – то и дело взлетало в бесцветное небо.
Среди всего этого многоголосья, экстаза, славословия, среди этого фейерверка восторгов религиозного стада, никому даже в голову не пришло обратить внимание на исхудавшего человека с закопчённым, осунувшимся лицом, облачённого в рваное жёлто-синее полотнище. Он сидел у входа в мечеть аль-Азхар, низко опустив голову, вперив остановившийся мутный взгляд в бурую пыль у своих ног. На голове его каким-то чудом держалась когда-то белая, а теперь грязно-рыжая с подпалинами такийя.
Человек не разделял буйной радости толпы; с выражением полной безучастности на иссохшем, обветренном лице он перекладывал с места на место три гладко отполированные камешка.
За этим занятием его можно было найти здесь и вчера, и третьего дня, и неделю назад. Уже почти месяц он просиживал у ворот мечети аль-Азхар, в тени минарета, и, казалось, был далёк от всех мирских забот. Подобно отшельнику, питающему свой дух, а заодно и тело, словом хвалы единственному и всемогущему Аллаху, он давно забыл вкус овощей и мяса, не говоря уж о такой роскоши, как шербет и кофе.
Кто он? Откуда он пришёл? Какому богу воссылает свои молитвы?
Должно быть, немало удивился бы тот, кто надумал спросить его об этом. Но спрашивающих не было. И, вообще, не было никого, кого бы заинтересовал вид этого несчастного. Мало ли больных, нищих, юродивых шатается по Каиру!
И всё же тот, кто составил бы себе труд взглянуть повнимательнее на этого бродягу, с удивлением заметил бы, как под густым налётом пыли, под слоем отстающего струпьями загара, на вполне европейском лице каким-то приглушённым, затравленным огнём мерцают отнюдь не восточные серо-голубые глаза.
Европеец? Франк? Нищий франк?! О, такого Каир ещё не видел! Да и признайся вдруг в этом бедняга – ему бы никто не поверил. В крайнем случае – турок, опустившийся, свихнувшийся турок.
Шествие меж тем продвигалось к цитадели. Пальба из пушек и звуки труб возвестили о том, что вдали показался махмаль.
Восемь роскошно украшенных верблюдов с султанами на головах, в ослепительных сбруях выступали попарно под истошные крики толпы. Впереди ехали юные литаврщики с обнажёнными руками, они поднимали и опускали золотые палочки в гуще развевающихся знамён. За ними шествовал верблюд, который вёз махмаль – небольшой, богато изукрашенный шатёр пирамидальной формы, обтянутый тканью с вышитыми на ней изречениями; углы и верх махмаля венчали огромные серебряные шары.
Народ бесновался. Он падал ниц, касаясь лбами рук, тонущих в пыли. Гвардейцы отгоняли негров, бросавшихся в фанатичном исступлении прямо под ноги верблюдам.
Святые в неистовстве длинными иглами прокалывали себе щёки и шагали дальше, истекая кровью, другие глотали живых змей, третьи набивали себе рот раскалёнными углями.
Альмеи, обнажая лица с красной и синей татуировкой, тянули протяжные гортанные песни.
Часть паломников, поравнявшись с мечетью аль-Азхар, отделилась от основного кортежа и устремилась в створы ворот, украшенных арабесками. У порога осталась гора бабушей – в храм полагалось входить босиком.
Нищий франк поднялся со своего места и, вовсе уронив голову на грудь, побрёл в общем потоке зевак.
Тем временем члены правительства, к общей радости собравшихся, самолично вышли поприветствовать прибытие махмаля. Паша и его домочадцы поочерёдно принимали платье Пророка, привезённое из Мекки, святую воду из колодца Земзем и другие реликвии паломничества.
Франк стоял среди ликующих феллахов, коптов, бедуинов. Худые руки безвольно висели вдоль иссохшего тела, глаза не выражали ничего, кроме безразличия к происходящему вокруг, они были пусты и холодны – кристаллы льда в бушующем море огня.
Внезапно отчаянный женский крик, как острый нож в мякоть хлеба, врезался в плоть общего гомона. От качающейся толпы отделилась фигура в чёрном покрывале и, стремительно преодолев короткое расстояние, упала в пыль почти у самых ног паши.
Случилось это столь неожиданно, что никто даже не успел сообразить, в чём же дело. Те, кто стоял ближе всех, повернули головы и с удивлением воззрились на нечестивицу, посмевшую осквернить священный ритуал. Стоящие во вторых рядах тянули головы, пытаясь уразуметь, что же произошло. Дальние продолжали шумно напирать, ни о чём не подозревая.
Сразу несколько гвардейцев бросились к безумице, дабы восстановить порядок.
Однако паша поднял руку.
– Оставьте её!
Гвардейцы замерли, отступили на два шага назад.
Тёмные глаза паши внимательно изучали согбенное существо.
– Кто эта женщина?
Сонмище окаменело, оно зачарованно ловило каждое слово своего повелителя. Фраза, сказанная пашой, тут же была повторена сотнями уст.
Правитель ждал ответа.
Тогда из людской толчеи выступил богато одетый шейх и, низко клоня голову в белом тюрбане, отчётливо произнёс:
– О владыка! Эту женщину я подобрал сегодня у развалин Старого Каира, по дороге сюда. Она была очень слаба, я сжалился над ней и велел накормить. Красота её так поразила меня, что я поклялся сделать всё, чтобы эта женщина забыла о своих несчастьях.
– Назови своё имя, – повелел паша.
– Меня зовут аль-Джелляби, я родом из Верхнего Египта, – ответил мусульманин.
– Ты видел лицо этой женщины?
– Да, мой повелитель. Она, похоже, и не пытается его скрывать.
– И за всё это время ты так и не смог с ней объясниться? – Взор паши проникал, казалось, в самую душу.
– Она не знает нашего языка, – отозвался шейх.
Плотный полукруг паломников, затаив дыхание, прислушивался к беседе. Задние уже не напирали. Лишь кое-где ещё слышались выстрелы петард, глухой неясный гомон рядов.
Паша с интересом взглянул на павшую ниц женщину.
– Чёрная или абиссинка?
– Увы, мой господин, – шейх блеснул зубами. – Её кожа бледна, подобно цветку лотоса, а разрез глаз таков, какой бывает у франкских женщин.
Толпа изумлённо выдохнула.
– Но ты узнал хотя бы её имя?
– Она назвалась Алкестой.
– Алкестой? – Седая, аккуратно остриженная борода паши дрогнула. – Да у неё божественное имя! Чего же хочет эта женщина?
– Не ведаю того, мой повелитель, – шейх склонился ещё ниже, его голос потёк будто мёд. – Молю, о светоч Египта, не осуждай излишне строго это несчастное, заблудшее существо за его нелепый порыв. Причиной тому вовсе не испорченный нрав бедняжки, но лишь её беспомощность и полное незнание наших обычаев.
– Помоги ей подняться, – изрёк паша.
Шейх сделал шаг к безмолвной фигуре женщины, тронул её за плечо. Публика заворожённо следила за его действиями.
Внезапно женщина разогнула стан и в негодовании оттолкнула протянутую руку шейха.
Возмущённый выдох из тысяч грудей. И заходило, задвигалось пёстрое море паломников.
Паша взметнул тёмные очи. Сверкнул из-под излома бровей. Гул осёкся.
– Я вижу, ты осмелился солгать мне, шейх аль-Джелляби!
Слова владыки, скрежеща будто листы железа, понеслись над тысячеголовой площадью.
Аль-Джелляби рухнул в пыль.
– Всё истинная правда, клянусь платьем Пророка!
Его белый тюрбан, словно огромная тыква, опустился в прах у ног паши.
– Уйди. Не желаю осквернять великий праздник, – бросил повелитель и – громко, всем, указывая на жалкую фигуру в чёрном. – Эта женщина ищет защиты. Отныне она будет жить в моём доме.
Вопль восторга пронёсся над площадью. Забушевало неистовое многолюдье.
Посрамлённый шейх неуклюже – крестец выше шеи – ретировался в расступившиеся ряды паломников.
Правящее семейство исчезло за колоннадой дворца. Эскорт гвардейцев проводил поднявшуюся с колен женщину.
А город уже расцветился тысячами огней. На куполах мечетей вспыхнули светящиеся чётки, на минаретах зажглись невиданные сверкающие кольца; изречения Корана, выложенные мозаикой из разноцветного стекла, засияли на фронтонах зданий.
Начиналась самая красочная, самая весёлая часть праздника.
Паломников, одетых во всё белое, с более смуглыми, чем у жителей Каира, лицами, встречали повсюду как родных. Посередине площади Эзбекия происходили главные торжества.
Около высоких шестов, украшенных флагами и фонарями, свершали свои действа кружащиеся дервиши. Их хриплые крики "Аллах хайй!" метались в воздухе подобно трескучей саранче.
Кругом теснились зрители, глазеющие на жонглёров и канатоходцев, внимающие шаирам, что певучими голосами читали отрывки из прекрасного романа об Абу-Зейде.
И уж теперь-то вовсе никому не было дела до одинокого, затравленно озирающегося нищего франка, что бродил возле ярко освещённых кофеен, худого, с усталыми длинными руками, закутанного в грязную жёлто-синюю тряпицу.
Торговец жареным мясом прогнал его от своей лавки, два здоровенных чернобородых копта оттолкнули его с дороги, и он, падая, в кровь разбил себе колено.
Безмерно одинокий, он бродил по берегу канала Халиг, медленно, уже за полночь, обогнул кладбище Карафы и наконец очутился под арками огромного акведука в Старом Каире.
Там, подальше от гомона веселящейся толпы, он лёг прямо в пыль, натянул на голову ветхое тряпьё и, прежде чем закрыть свои печальные серо-голубые глаза, промолвил всего лишь одно, диковинное слово:
– Алкеста.