ГЛАВА 6
ПЛОДЫ
(окончание)
Если бы не взбунтовавшийся мочевой пузырь, Аристарх Матвеевич ни за что бы не встал.
Чудом добрался до туалета, отлил и приполз обратно в кровать. Бок, на котором он проспал всю ночь, жутко затёк. Решил сменить позу. Не тут-то было. В черепушку как будто воткнули гироскоп – как ни ложись, маховик требовал привычного положения. Во рту – конюшня, веки не разлепить. Чё вчера было-то? Но сил вспоминать не нашлось. Он весь был как хрустальный бокал – звонкий и ломкий. Сердчишко работало через раз. Два удара – пауза, два удара – две паузы. Полежал минут десять, притаившись сам в себе, без мыслей и чувств, и снова провалился в забытьё.
Очнулся ещё раз вне времени и пространства. Губы, язык, дёсны – всё срослось в один гнилостный ком, который разнять уже можно было только при помощи хирургического вмешательства. В носу – коросты. Дышалось с посвистом. Ну что, соловей-разбойник, жить будем али помирать будем? Пойти бы водицы испить, да сил нетути. И ружья есть, да бойцы побиты. И день вроде бы – а звёздочки в глазах мерцают. Доковылял до умывальни, смочил холодненькой то, что осталось от лица. Набрал воды и в рот, да прополоскать путём не смог – щёки как в судороге. Попробовал иначе: мотнул головой – и ахнул. Нет уж, лучше убогим – но живым. Сделал три глотка. Хорошо. Пока возвращался в кровать – всё слиплось заново. Эх, жизнь-жестянка! Гироскоп ещё этот в башке…
Лёг опять на тот же бок и стал думать о воде.
Вот речка с водою цвета крепкого чая. Берега в траве, а у самой воды – песчаные пляжики. Тут и там, тут и там. И ребятня голосистая ныряет, плещется. А вот и сам он – худой, нескладный, коленки узлами.
– Эй, Арзамас! Слабо́ донырнуть до второго камня!
– Это тебе слабо́!
– Спорим?
– Спорим!
Вода в носу, вода в ушах, глаза открыты, мордочка – как у лягушонка, – вот первый камень, он поменьше, любой малявка донырнёт, не то что до второго… Всё глубже дно, вода всё гуще, ну где ты, камень-исполин, рядом с тобою – с ручками, а как взберёшься – так всего по пояс. И пузыри уже из носа, и в груди всё рвётся, просит воздуха, и сил уже нет, – но вот и камень показался, огромный и желанный, победа в споре, мальчишеская гордость. Дёрни ногой, дёрни, махни ручонкой ещё разок – и цель близка, и лучше утонуть, чем проиграть. Ну наконец! Вот камень. Вот победа.
– Видал, салага! – Из ушей вода.
– Видал!
Ах где та речка, речечка, река? Сейчас бы лечь в неё лицом, распахнуть руки – и уплыть. За первый камень, за второй, за все, какие есть, уплыть и остаться там. И никогда уже не вернуться назад. Возвращаться в ничто? Для чего?.. И ведь никто ещё не вернулся. Никто, слышите, никто ни разу не сумел вернуться в своё детство! Как, впрочем, и в юность, и в старость… Жизнь – дорога с односторонним движением. Река, в которую входишь только один раз.
Встал, налил воды в банку, вернулся, лёг. Прополоскал рот и уткнулся в подушку.
И в землю лбом ложись и тлей… Кто это? Кажется, Хармс. Хороший был писатель. Весёлый. Стал вспоминать и ничего не вспомнил. Приблудилась всего одна строчка:
А кошка отчасти идёт по дороге,
Отчасти – по воздуху плавно летит…
Вот и я, как эта кошка, – отчасти на этом свете, отчасти – на том. Ещё это называется: переходный возраст.
Стёр все мысли с доски и попробовал уснуть.
Уснул и оказался на какой-то солнечной веранде, где в кресле-качалке, поигрывая тростью, сидел цветущий О.О. На нём был белый костюм, на шее – бабочка, босые ноги – в сандалиях.
– Позволено ли нам будет осведомиться о ваших ближайших планах? – проронил этот самодовольный нахал.
– Что это за маскарад? – поинтересовался Аристарх.
– А я в бегах, – почему-то с лёгким одесским акцентом сообщил О.О. – Меня разыскивают за убийство. Я, так сказать, сменил личину.
– И кого же ты убил?
– Э-э… если ты не хочешь, мы можем об этом не говорить.
– Почему?
– Я просто подумал… может, тебе это неприятно? Всё-таки женщина.
– Женщина? О ком это ты?
О.О. вздохнул.
– Н-да. Как ты выжил, будем знать только мы с тобой… Ты что же, ничего не помнишь?
– А что я должен помнить?
– Понятно. То есть снова – белый лист, и пиши что хочешь? Счастливчик!
– Послушай, чего ты явился? Сейчас меня вроде бы не от кого спасать.
– А я тебя никогда ни от кого и не спасал. У тебя один враг – ты сам.
– Ну, понёс!
– Могу и помолчать. Я посижу тут, не возражаешь?
– Сиди. Не лезь только.
Раз, два, три, четыре, пять…
– Нет, ты не даёшь мне уснуть!
– Ты и без того уже спишь.
– Я хочу спать так, чтобы никого не видеть. Особенно – тебя.
– Такой сон, знаешь, как называется?
– Как?
– Заметь: не я к тебе пристаю, разговор начал ты!
– Прекрати придуряться!
– Я просто подумал, тебе скучно и грустно, и некому руку подать…
– Мне и скучно, и грустно, но руки мне твоей не надо.
– Слушай, ты такой неблагодарный! Вот поэтому у тебя друзей-то и нет.
– А не пошёл бы ты!..
– Нет. Никуда я не пойду. Работа у меня такая. Ответственная. Тебя, дурака безмозглого и беспамятного, из недоли выручать. Подгузнички тебе менять, попку да слюнки вытирать. А когда – и шлёпнуть. Всё во благо.
– Я сейчас в тебя чем-нибудь кину!
– Попробуй, на тебе же синяк и останется.
Попикировавшись таким образом ещё некоторое время, они умолкли. Минуты ткали холст столетий, кипела чёрная вода…
– Да, кстати, о воде, – сказал Аристарх. – Я пить хочу.
– Возьми и пей.
– Подай, пожалуйста.
– Похоже, мои слова о няньке ты воспринял слишком буквально. Я не собираюсь быть при тебе ещё и официантом.
– Уж лучше мне самому проснуться и попить!
– Уж лучше не пить, чем просыпаться!
Аристарх Матвеевич не стал его слушать, проснулся. Банка стояла у изголовья. Дрожащей рукой поднёс её к губам… и чуть не выронил. К нему вдруг вернулась память!
– Я ж тебе говорил… – прошелестел и растаял голос О.О.
– Эй! Эй! Постой! – закричал Аристарх, но было поздно. Его хранитель и защитник ушёл, поигрывая тросточкой. Элегантный как рояль.
Теперь ко всем его болячкам добавились ещё и воспоминания! Весь ужас прошедшей ночи вновь стучался в его дверь, сочился в щели, сыпался с потолка. И не было спасения от этого кошмара. Аристарх зарылся в подушку с головой, но ужас был внутри. Он встал и, шарахаясь от порхающих кругом чудовищ, двинулся на кухню. Он помнил – там, на столе, должно было остаться лекарство. Полбутылки водки. Но одного взгляда на это зелье хватило, чтобы его перетряхнуло от пяток до макушки.
– Нет, не могу, – простонал он и попытался проглотить слюну. Слюны не было.
Бутылка стояла на столе. Чистая и прозрачная. И жидкость в ней была – кристалл. Поставил перед собой стакан и занялся медитацией. Представил и снег, и ветер, и звёзд ночной полёт…
– Не пьянства ради, а лечения для! – наконец определился он и схватил бутылку.
В руке работал трансформатор. Она гудела и вибрировала. И ток в ней тоже был – покалывало пальцы. Хотел налить четверть, а вышло полстакана. Зажмурился и выпил. Ну чистая вода…
Но всё ж таки это была водка. Минут через пять он это почувствовал. Душа, как Феникс, восстала из пепла, срослась по кускам, – словно киноленту с записью землетрясения прокрутили задом наперёд, – выросли из праха дома, вознеслись телебашни, повылазили кругом столбы и меж ними сами собой натянулись провода. Срослись в его нутре порушенные водопроводы, языки пожаров исчезли в пасти их породившей. И даже канализация заработала.
Сидя на очке, Аристарх Матвеевич пробежал в голове конспект минувшей ночи и пришёл к малоприятному выводу.
– От тяжких дум да от вина ты съехал крышей, старина!
Вернулся в кухню. Съел пару ложек каши прямо из кастрюли. Вкусно. Положил в тарелку и подкрепился как следует. Выловил из банки сайру. Под неё ещё опрокинул водочки. В бутылке осталось – с ноготь. Подумал чуть – и оприходовал. В животе всё стало круглым и тёплым. Ну вот и славненько.
Закурил. Пока ел и опохмелялся, присутствовало чувство, что кто-то за ним наблюдает. Но он отнёс это к перекосу в голове, к расстроенным чувствам. Сейчас понял, что был не прав.
Красавец-"доктор" в шафранном сюртучке смотрел на него парой глаз. У Аристарха в этот момент были полные лёгкие дыма, он поперхнулся и жутко закашлялся. Тьфу ты, срань господня! Это что же, галютики начались? Уже? А-кха-кха! Он утирал слёзы и рассматривал это чудо природы.
А если туп, как дерево, –
Родишься баобабом
И будешь баобабом
Тыщу лет, пока помрёшь…
Что это тут понаросло, а? Что за гадость такая? Глаза – два кругляша на собственных стволах – были до того натуральны, что Аристарх не на шутку испугался. А красовались они на месте недавно сорванного цветка. Без век и без ресниц, но с роговицей и всеми остальными делами. И они глядели! Ущипните меня! – хотелось крикнуть Аристарху. – Этого не может быть! Он протянул руку, желая убедиться в их реальности, но представил вдруг, что кто-то так же обошёлся бы с его глазами, – и остановился. Им будет больно, подумал он. Брось! Не сходи с ума! Это же цветок! Растение! Трава! Он словно попал в фильм ужасов. Там тоже частенько летали и плавали, сея жуть, схожие глазенапы отдельно от голов и ото всего прочего. Говорила тебе Роза? Говорила? Чего она мне говорила! Предупреждала она тебя или нет? И до тебя доберутся!.. Вот и добрались! Да что ты мелешь! Кто добрался! Я ножницы вот сейчас возьму… Возьми-возьми, один такой уже пробовал, только предпочёл почему-то консервный нож…
Аристарх Матвеевич выскочил из кухни. Водка подталкивала его, придавала смелости. В комнате перевернул шкатулку, выдвинул ящик стола, обшарил шкаф, заглянул сверху – нет нигде ножниц. А я ножом!
Побежал обратно. На кой ляд мне эти сюрпризы природы, шептал он, разваливая плечами сгущающийся вокруг воздух.
Схватил нож, подступил. Растопырил пальцы. Вот я сейчас…
– Ну! Ну! Давай! Давай!
– Нет, не могу! Это же мой "доктор"!
– Ага, а это – ты. Всё правильно. Эта херовина потому здесь и уродилась, что в тебе уверена.
– Не заводи! Всё равно, не могу!
– Я разве спорю?
– Отвяжись!
– Уже.
В висках стучало. Да что я, изувер какой, что ли, – по живому-то резать? И, вообще, чего это я так распсиховался? Эка делов-то! Ну высунулись два бутона, и что? Нервишки разгулялись, ночь была бурная…
Снова взглянул в проросшие очи. Они взирали на него спокойно и даже как будто с нежностью.
Бросил нож. Пустое…
Помыл тарелку, выкинул в ведро консервную банку. Уходя, остановился на пороге и вдруг подмигнул – не ответят ли? Нет, не ответили. Ишь, гляделочки…
В прихожей нашёл бумажку. Хотел скомкать, оказалось – повестка. О! А сколько времени-то? Уже два? Опоздал малёха… Коли этому Иртеньеву очень надо будет – сам придёт, или ещё одну повестку пришлёт. Болею я – придумал он – болею и всё!
Пришла пора собирать урожай ваты. Её бурыми клоками был густо усеян пол в комнате. Смешались в кучу кони, люди, и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой… Славное было сраженьице, мерзее и придумать нельзя! Вспоротый живот одеяла белел остатними кишками. Кровать взрыта как поле Куликово. Больно смотреть на вандализм этот.
Однако маховик в черепушке всё ещё вращался, и на первом же комке ваты Аристарх Матвеевич дал крен. Решил отказаться от уборки и полежать.
Попил водички из баночки и прикорнул.
– Аристархушка! – Мелитина тянула к нему свои жаркие руки.
Опа! Он открыл глаза. Да что же это такое, в конце концов! Могу я просто поспать без этих ваших извращений или нет! В груди шевельнулась злость. Эй, Общественник, где ты там, почему службу не тащишь? А ну выходи с дозором!
– Отстань, я отдыхаю. И, потом, – это твои извращения, а не наши.
– Вы что же там, уже спелись, что ли?
– Я же сказал: я отдыхаю.
– Нет, это я отдыхаю, а ты должен стоять на страже. Объясни ей, что я с похмелья и не расположен к чувственным беседам.
– Вот-вот, привык чужими руками жар загребать. Белоручка! Объясняйся с ней сам.
– Я тебя уволю, бездельник!
– Что, есть желание посмотреть вторую серию? Не надейся – такого удовольствия я тебе больше не доставлю. Выкручивайся сам, как знаешь. Всё. Меня нет.
О.О. так больше и не отозвался. Аристарх Матвеевич полежал немного с открытыми глазами, потаращился в потолок. Белить пора, отметил он. Продолговато вздохнул и закрыл глаза. Будь что будет…
– Твой дружок мне надоел, – сказала Мелитина. – Он портит нам всю эстетику.
Хм, уже – "нам", подумал Аристарх, но возражать не стал. В присутствии этой женщины он чувствовал себя эмбрионом, зародышем, и даже не человеческим, а скорее – рыбьим (икринкой, вот!), безгласным и погружённым на дно. Если у него и было к ней какое-то чувство, то это было желание спариться, уйти в неё, окуклиться и ни о чём не думать. Существовать в блаженстве. Мешал этому её буйный темперамент, она слишком хотела его, она слишком была женщиной, – и это ему мешало. Он замыкался и не мог получить истинного наслаждения.
Вот и теперь она обнимала его, а он лежал как мумия.
– Бедненький, этот хам напугал тебя. Сейчас я успокою моего мальчика, сейчас, – она тёрлась ляжкой о его член, а её ноготки прогуливались по его ягодицам.
Он отвернулся. Она заметила это.
– Я тебя, наверное, напугала сегодня ночью? Я знаю, я ужасно выглядела. Но твой дружок сам виноват. Он просто дико невоспитан. Так обращаться с женщинами… в этом есть что-то ненормальное, садистское, ты не находишь?
Он молчал.
– Ты устал, я вижу. Тебе нужно отдохнуть. Пожалуйста, я не буду тебе мешать.
– Постой. Я хочу спросить…
– Да, конечно, – охотно согласилась она.
– Кто убил Витеньку?
Она мгновение помедлила, а потом сказала:
– Смотря что ты подразумеваешь под словом "убил"… Я могу ответить так. Его убил его отец, который стал алкоголиком задолго до его рождения, его убила его мать, лишённая прав материнства, когда Витеньке было восемь лет, его убили все вы, проходящие мимо него каждый день…
– Нет-нет, я не это хотел спросить. Кто в него стрелял?
Она усмехнулась.
– Стрелял в него его собутыльник. Но убийца не он.
Аристарх слушал и не понимал.
Мелитина наклонилась к его лицу. Близко-близко.
– Ты уверен, что хочешь это знать?
Аристарх вдруг почувствовал, что он должен сказать "нет", но его будто кто-то подталкивал.
– Да, – сказал он.
Она опустила голову рядом на подушку и взяла его руку в свою.
– Слушай.
Они лежали на продавленной кровати, глаза – в потолок, погружённые, словно на дно колодца, в вязкую нереальность полусна-полуяви, а над ними сияли звёзды, и промелькивали кометы, вакуум творил новые чудеса, а они только лежали, в вате, и посреди ваты – зажатые пластами времени, забытые на самом его дне.
– Была я тогда детдомовской девчонкой, – начала Мелитина. – Ты, наверное, не поверишь, но это так. Четырнадцать лет мне было. Витенькина мать умерла уже к тому времени. Когда её прав на сыночка лишили, она стала как оглашенная, а через год и умерла. От водки чёрная стала вся. Виктор жил с отцом. Тут же, во второй квартире. Но ты не помнишь, тебя ещё здесь не было. Когда я с ним познакомилась, ему уже исполнилось шестнадцать. Мы стали встречаться, он меня очень любил. Я даже ночью потихоньку убегала из детдома и ночевала здесь. Предок его частенько где-то пропадал. А мы уже были совсем как муж и жена. Виктор тогда почти не пил. И вот папаня его, подлая душонка, стал на меня поглядывать, а однажды – тогда мы уже не таились и жили вместе – попытался овладеть мной. В тот вечер он пришёл жутко пьяный, и потребовал, чтобы я убиралась. Стал орать, что им, мол, и так тесно, а тут ещё я, детдомовский выкормыш, на их голову… В общем, завёлся ни с того ни с сего. Витенька попытался его успокоить – кстати, отца он уважал и всегда с ним считался, – а тот ему врезал. Спьяну, видать, не рассчитал и ударил так сильно, что Витенька потерял сознание. А папаня схватил меня и стал раздевать. Я не кричала – боялась, что услышат соседи, – а он залез на меня и стал насиловать. Витенька очнулся и бросился на него, и они стали драться… – Она вздохнула. – Несчастные люди. Вот так всю жизнь прокопошатся в своих норках, изведут себя, выболят душой, и – уходят. Уходят, так и не поняв, зачем приходили на этот свет… Аристархушка, милый, у нас с тобой всё будет по-другому.
– А потом? – спросил Аристарх.
– Потом? Потом они убили меня. Не специально, конечно. Я попробовала их разнять, отец толкнул меня, а я головой – прямо о батарею. Вот этим местом, посмотри, до сих пор ещё видно…
Аристарх Матвеевич посмотрел, но ничего там не увидел.
– Секунды не прошло, а я уже была мёртвая. Батя – так тот уже вообще ничего не соображал, так и уснул на полу. А Витенька всю ночь рядом со мной проплакал. Утром отец увидел меня – со страху чуть снова не отрубился. Нашёл какого-то мужика, и ночью они меня отвезли на свалку. Он там был свой человек, частенько подхалтуривал. Меня завернули в скатерть и отвезли на грузовике. Облили вонючим бензином и сожгли… С тех пор я стала им являться.
Аристарху сделалось холодно. Развороченное алкоголем нутро его никак не могло подобрать в себе подходящего состояния, чтобы отразить то чувство, с каким он должен был отнестись к услышанному. Он пытался найти и не находил сил пожалеть эту женщину, и ужас-то в нём был каким-то маленьким, вялым – да и не ужас это был, скорее простая констатация ещё одного факта, ещё один грошик в бездонную копилку жизни. Ему хотелось обнять Мелитину (чего уж там, всегда хотелось!), но он всё ещё боялся сорваться в никуда, отлепиться от своего тела, забыть о мирских обычаях, откинуть все мерки.
– Не бойся меня, – сказала женщина, – я пришла помочь тебе.
Что-то не срасталось в его голове. Что-то было не так.
– И ты убила его? – спросил он, не открывая рта.
Её рука дрогнула и высвободилась. Она приподнялась на локте и заглянула ему в глаза.
– Я никогда и никого не убивала. Понимаешь? Я не могу убить. Виктор купил пистолет на деньги из тех, что получил от Эдички Ковача. За квартиру. Он не хотел жить и много раз говорил мне об этом. Но он никак не мог решиться. Потому и квартиру продал, чтоб выхода не оставалось. Вот только он страшно боялся смерти… В пятницу они пили – он, Толян и Верка. Толян – это дружок его, он недавно освободился и был жадный до водки и баб. Виктор попросил Толяна, чтобы тот пристрелил его. Сначала – смехом, но чем больше они набирались – тем настойчивее. И всё совал Толяну пистолет. А тут ещё Верка подлила масла в огонь. Сказала: да грохни ты его, Толечка, мы с тобой хоть потрахаемся спокойно. Витенька-то уже давно не мог, вот она и бесилась. Толян крикнул: а что, я могу! Но это так, для куража больше, убивать он вовсе не собирался. А пистолет-то был у него… И тут Витенька стал раздеваться. Толян удивился и говорит: ты чего? А тот в ответ: не хочу, говорит, эти тряпки брать с собой, и стянул с себя абсолютно всё. Верка начала орать на него, а Витенька подошёл к Толяну, взял его руку, ну, ту, в которой пистолет был, приставил к своему животу и нажал два раза, – она вздохнула. – Вот так. Сначала они думали, что он умер, но он поднялся и смог ещё выйти из квартиры. Не хочу, говорит, здесь умирать, это уже всё не моё. Он упал там, ты видел, под окнами. Толян посуетился чуть, но вовремя сообразил и смотался. А Верка забрала деньги – Витенька их в кладовке в сумке держал – и на поезд. Не нашли её пока… Завтра его похоронят, и он больше не сможет являться…
Она умолкла и посмотрела на Аристарха Матвеевича.
– Ты должен был это узнать, потому что теперь я принадлежу тебе.
– Но ведь это только сон? – прошептал Аристарх. – На самом-то деле ничего этого нет?
Мелитина улыбнулась и чмокнула его в кончик носа.
– Да, это очень похоже на сон. Но давай больше не будем об этом. Отдохни – и всё будет хорошо. Всё уйдёт. Уже недолго осталось…
Последние её слова прозвучали размыто и гулко – она начала таять.
– Что уйдёт? – заторопился Аристарх. – Постой. До чего недолго осталось?
Он вытянул руку, но его пальцы вошли в её грудь, как в туман. Она делалась всё эфемернее, через неё уже были видны сальные проплешины на обоях.
– Тебе нужно отдохнуть, Аристархушка, – услышал он её голос, исходящий сразу отовсюду. – Отдохну-уть…
И всё исчезло.
Он ещё немного побыл один, полежал на каменном ложе в каком-то жутком замке, где кругом сновали привидения, потом угодил на свалку, где в огромном костре горел его любимый трёхстворчатый шкаф, затем вляпался в какую-то гадость и прилип, и кричал, и скользил куда-то вниз и вниз, и очнулся, наконец, на алтаре греха и немощи – на своей расхристанной кровати.
Вечерело.