ГЛАВА 4

КОРНИ
(окончание)

Давненько это было. Арик о ту пору был ещё зелёным шкетом.

В один прекрасный день с его глазами случилась странная вещь. Глаза перестали нормально видеть. Не то чтобы он стал слепнуть, или что-то подобное… Просто всё им зримое само собой уменьшалось вдруг раз в десять. Да-да, каким-то хитрым образом делалось мельче, крохотнее, миниатюрнее. Когда это произошло впервые, он перепугался и побежал к маме. Встревоженная его рассказом, она стала расспрашивать, что да как, но он только повторял, что всё вокруг стало маленьким. В тот раз это закончилось довольно быстро и поэтому не вызвало какой-то особой озабоченности. Позже, по случаю, они поинтересовались в детской поликлинике, и мудрая женщина-врач успокоила их, объяснив всё обычной перестройкой организма подростка в переходный период.

Начинался этот заскок всегда неожиданно и продолжался недолго: каких-то пять-десять минут. В очередной раз Арик и сам понял, что ничего опасного в этом нет. Он счёл это даже забавным. "Мама, ты вот такусенькая!" – смеялся он, когда это приключалось, и показывал на пальцах, в какого пигмея превратилась его любимая мамочка. "Зато ты у меня – гигант!" – обычно отвечала та. И он действительно ощущал себя Гулливером. В этом исполинском состоянии он расхаживал по комнате как бробдингнег по Лилипутии.

И было жутко, и по спине бегали мурашки, и виделось всё как в перевёрнутый бинокль: он протягивал руку – и она уходила в бесконечность, он хотел взять карандаш – и не мог дотянуться. Он попадал в мир, где измерения были неравноправны. Разумеется, постоянно жить с таким взглядом на вещи было бы невозможно, но в небольших дозах это по-настоящему забавляло.

Арик подрос, вместе с ним повзрослели мышцы его глаз, и оптические иллюзии оставили его. Тому уж лет двадцать, как он вообще не вспоминал о них…

И вот сегодня, в момент ответственного бдения за яйцами на сковородке (и одновременного звонка в дверь!) эта напасть, как гром с ясного неба, снова обрушилось на Аристарха. Он повернулся от плиты и почувствовал себя странно. Как будто ни с того ни с сего впал в детство. Или переместился во времени, в прошлое, лет на двадцать.

Продвигаясь по коридору в сторону двери, он уже почти осознал это. Но убедился окончательно, лишь обнаружив за дверью карликового Владимира Ивановича.

– Аристарх Матвеевич, ради бога, извините! – сказала кукла голосом его соседа. – Но я должен с вами поговорить!

В подъезде было по-вечернему сумрачно, и пришедший показался Аристарху инопланетянином. Он даже как будто различил антеннки на голове.

– Я прямо с работы – и к вам, ещё домой не заходил. Вы не заняты? Это очень важно!

– Проходите, – сказал Аристарх. Он закрыл дверь и поспешил обратно на кухню. Кровь бросилась ему в лицо, как будто его застали за чем-то непристойным. И было одно желание – скорее выбраться из этой воронки времени.

– Я тут яичницу делаю, – объяснил он, простирая бесконечную руку к бесконечно далёкой сковороде. – Хотите? Ковач был уже у него за спиной.

– Нет-нет, спасибо, я на минуту.

Сейчас я повернусь – и он всё увидит! Эта мысль бомбой взорвалась в голове у Аристарха. Он было запаниковал, но тут же вразумил себя, сказав: успокойся! ты, конечно, ненормальный, но пока это видно только тебе самому!

Выключил плиту, сдвинул сковороду и медленно обернулся. Кухня скользнула, будто отражённая в никелированном шарике. А вот и представитель межпланетной мафии – соседушко Владимир Иванович.

– Хотите, чаю? – в страхе перед неизбежным разговором вымолвил хозяин.

Ковач отмахнулся.

– Ай да не до чая мне! – сел. – Еле пяти часов дождался. Как на иголках… Вы, гляжу, только что пришли?

– Я в отпуске.

– А! Вот не знал. Раньше бы прибежал.

Утёр лицо, взглянул в параболические Аристарховы глаза.

– Историйка одна тут у меня вышла… Вот, пришёл. Нужно нам с вами всё обсудить, обмозговать. Вы, я так понимаю, у них теперь главный подозреваемый?

Вот так, без обиняков!

– Да нет. Убийцу уже нашли.

Владимир Иванович дёрнулся как от пощёчины.

– То есть как "нашли"? – он был явно ошеломлён. – Но ведь… – он не договорил. – Это следователь вам сказал?

Аристарх Матвеевич кивнул.

Мышцы на физиономии Ковача как-то вразнобой задвигались, будто он натягивал маску, но у него ничего не выходило. Наконец дело было сделано, и Аристарх увидел лицо кротчайше улыбающегося человека.

– А что! – воскликнула маска. – Замечательно! Хоть это и в корне меняет ситуацию… но, в общем, и слава богу! Верно? И нам с вами спокойнее. Меньше дёргать будут. Верно?

Маска сидела плохо. Под ней продолжались подспудные процессы, и улыбка то и дело съезжала на сторону. Ковач:

– Хорошо… Отлично… И всё же я должен вам сказать… Теперь это уже всё равно не скроешь. Деньги, там, в сейфе – это мои деньги. – И без паузы. – Послушайте, Аристарх Матвеич, я бы сейчас с удовольствием принял чего-нибудь этакого, бодрящего. А? И желательно покрепче чая. Как вы на это смотрите?

– У меня нет, – ненавидя себя, проинформировал Аристарх Матвеевич.

– А это ничего! – вроде бы даже обрадовался Владимир Иванович. – Пойдёмте ко мне. У меня там полно всего! Коньяк есть, виски, водка. Пойдём?

Но вовсе не о возлиянии думал Аристарх в эту минуту. В нём боролись две мысли, два исполина: первая – об остывшей напрочь глазунье, и вторая – о мистической предначертанности каждого мгновения его жизни.

– Почему это ваши деньги? – в безысходной тоске проговорил он.

Ковач скривился. Что-то там двигалось за этим лицом, что-то перемещалось.

– Эдик, сын мой, квартиру у этого Рытика купил. А деньги я дал. Договаривался-то он, а деньги мои. В пятницу только переписали квартиру. Хорошо ещё, успели… Эдька неделю не мог его, горького, к нотариусу вытащить. Уже вроде всё, договорились, а он, пьянчуга, что ни день – пуще прежнего… На выходные мы с женой на дачу ездили – так и не знали ничего… ну, что убили-то. Вернулись поздно вчера, так я только сегодня от следователя утром по телефону всё узнал. Ага. – Он пригладил волосы. – Думаю, раз завтра идти в милицию, так вот, чтобы чего-нибудь поперёк не ляпнуть, решил сначала к вам заглянуть… А это точно, что убийцу нашли?

Аристарх повёл плечом.

– За что купил…

– Ясно.

Ковач помолчал, жуя губами.

– Я за Эдьку переживаю. На него ведь тоже могут подумать, как вы считаете?.. Но деньги он уплатил, честь по чести. Все тридцать пять миллионов. Об этом уж придётся рассказать, что делать. Бумаги-то все официальные, купчая там и прочее – всё на виду. Не хотелось бы афишировать, но… всё-таки человек погиб.

Аристарх Матвеевич обнаружил вдруг, что смотрит на своего гостя вполне нормальными глазами. Ба! Был бзик – да весь вышел! Умчалось наваждение! Ну просто диву даёшься, как быстро всё варится в человеческом котелке!

И вот, окинув гостя новым взглядом,
Он новый вывод сделал для себя.
И был тот вывод сладостно-приятным,
Как средь песков живительный ручей.
Пред ним сидел не жуткий мафиози,
Не межпланетной мафии отец. –
Какое! То был кроткий человече,
Его ближайший лестничный сосед.
Судьбою сына был он озабочен,
Но больше – Аристарховой судьбой!
Подумать только! Не домой, к супруге, –
К нему пришёл и помощь предложил!
А дома его ждали: виски, водка
И пятилетней выдержки коньяк!
Но бросил всё он и пришёл к соседу,
Как к другу – друг, как к брату ходит брат.
Ах как я обманулся! – промелькнуло. –
За галстуком не разглядел лица!
Не станет зло творить тот сын Адама,
Что тридцать пять лимонов отвалил
За сраную убогую каморку
Какого-то пропойцы Рытика́…

Ну, Рытика́ – это я так, для складу, подумал Аристарх Матвеевич и нервно сглотнул. При мысли о деньгах поэтический настрой с него как ветром сдуло. Глаза по-прежнему не обманывали его. Перед ним сидел управляющий Искра-банком Владимир Иванович Ковач.

– Так, значит, деньги там всё же есть? – как можно спокойнее проговорил Аристарх.

– Должны быть! Зачем бы он покупал сейф… В пятницу после нотариальной Эдик передал ему всю сумму.

– А завещание?

– Какое завещание?

Аристарх Матвеевич вскинул глаза и тут же спрятал. Он понял, что проговорился.

– Да следователь говорил тут о каком-то завещании…

Запоздалая хитрость.

– Я ничего не слышал о завещании. А что там?

– Не знаю. Он просто спросил, не в курсе ли я.

– А! Понятно. По части заковыристых вопросов они мастера, это известно. Ох-хо-хо! Мне ещё предстоят эти муки… Расскажите, как дело-то было? Ночью его убили, говорят? Вы видели?

– Нет, я спал.

– Понятно, – он грустно покачал головой. – Ужас что творится! Стреляют, скоро носа не высунешь. Ай, да и высовываться не надо, дома укокошат – пикнуть не успеешь! У вас ужин совсем остыл. Пойду я.

Он встал. Но уходить не спешил.

– Знаете что, Аристарх Матвеевич, – он слегка замялся. – Вот мы с вами соседи, так? Живём, можно сказать, дверь в дверь. И вот что я думаю. Уж коль было угодно судьбе нас рядом поселить, так надо тому и следовать. Вы, я гляжу, человек одинокий. Мы с женой люди простые. Компаний ни с кем не водим. Эдька, сын, отдельно живёт, так что мы теперь вдвоём. Заглядывали бы к нам иногда. Так, запросто, на рюмку чая. И нам веселее, и вам, глядишь, какое-то разнообразие.

Аристарх Матвеевич после таких слов Владимира Ивановича снова чуть не съехал в поэзию. Удержал его голод, уже сделавшийся из человеческого звериным. Взгляд с тоскою вернулся к затянутым мертвенной плёнкой жёлтым глазам на сковороде и, сдерживая рыдания, он выдавил:

– Хорошо. Спасибо за предложение. Я как-нибудь… обязательно… Спасибо.

Ковач кивнул и протянул руку на прощание. Аристарх Матвеевич без желания подал свою. Их руки соединились… и вот тут что-то произошло.

Чуть позже, когда вся эта пытка была уже позади, а безнадёжно ледяная яичница разогревалась в его желудке, Аристарх в мыслях своих вернулся назад и не смог подобрать слов для описания странного ощущения, которое родилось в нём в момент этого рукопожатия. Словно неведомые токи протекли через соприкоснувшиеся руки… Нет, не то, не так! Скорее это была лёгкая, едва уловимая и как бы завораживающая волна теплоты… Да ни хрена подобного! Никакая это была не волна! Измыслил тоже! Удушливый поползень сальных мыслей – вот что это было, эманация порока, выпот извращённых желаний! Аристарх почесал за ухом. Во нагородил! Короче, нормальным русским словом всё равно это не обозвать. И он бросил.

После ужина курил, выпускал дым из ноздрей и рта, делал "дракончика". Смеживал веки и смотрел в масляные очи Владимира Ивановича. Так, бывает, лампочкой глаз нажжёшь, потом жмурься, не жмурься – спираль всё одно горит. Владимир Иванович смотрел как-то заискивающе, будто молил о чём-то. Невысказанная мысль просилась и не могла быть объявлена. И руку-то он не жал, а словно гладил… Вот ведь пакость, прицепилась! И тут Аристарх Матвеевич ахнул. Ему нечаянно вспомнился мультик о Бременских музыкантах, когда вся эта весёлая джаз-банда даёт представление на королевском дворе, а осёл, пёс, кот и петух встают друг другу на головы… Трубадур оказывается на самой вершине пирамиды, а супротив, на балконе – прекрасная принцесса. И вот тут-то…

…их глаза встретились и они, конечно же, сразу полюбили друг друга…

Да уж не гомик ли он?! Догадка эта, как откровение, смешала в нём всё до самых низов. Оп ля, только голубизны нам тут и не хватало! Распавшиеся было связи, полуобрывки фраз, осколки мыслей стянулись вдруг в единую картину, как если бы он решил шараду или сложил мозаику. Мысль о том, что он только что тискал руку гомика, повергла его в такое уныние, что Аристарх поджёг следующую сигарету от бычка первой и матерно выругался. Вообще говоря, в самом этом предположении не было ничего особенного – он признавал за этими людьми право на то, чем они занимаются, он даже видел фильм про них… Но соприкасаться с этим вот так, самому, в собственном доме, было всё равно что вляпаться голым в дерьмо. Он бросил обречённый взгляд на свою руку и решил её помыть. А ведь я ей только что ел… Всё, пиздец, настроение было испорчено вчистую. Да что же это за мутотень такая, а? Почему одним всё дарное, торклое и глористое, а другим лишь хнявое и бяклое? Ну почему?

Он тёр руку и плевался в раковину. Жизнь пошла кругами, и берега-то рядом, вон уж и осинничек синеет, и взгорочек земляничный. А ты, братец, утонул, погрузился в пучину своих страхов, в тёмные воды своих подозрений и обид. Волна ударит о берег и вернётся. Вернётся к тому месту, откуда пошла, но никого в том месте уже не будет. Ты на дне, братец, и водоросли цвета насморка сплели саван на твоём челе, и тело твоё разбухло от невыплаканных при жизни слёз, он невысказанных мыслей и неосуществлённых мечтаний. И солнышко не будет танцевать на твоей коже, и не лежать тебе никогда ни сверху, ни внутри того земляничного пригорочка, под певучей печальной осиной…

Аристарх глядел на капли влаги в раковине и не понимал, то ли это его мутные слёзы, то ли грязная вода с беспутных рук его.

– Да что я, сбрендил, что ли! О чём переживаю! Чего выдумываю! Кто сказал, что сосед – и какой! всеми уважаемый президент банка! – гомик? Тут тебе что, деревня Гомосеково, что ли? Откуда такие фантазии, право? Ну, Аристархушка, и воображение у тебя…

Так увещевал он себя, стоя в ванной и держа пальцы под холодной водой. Потом он решил окунуть туда всё лицо и окунул. На душе чуть прояснело.

– Ну вот и хорошо. Ну вот и ладно, – подбодрил он своё отражение в зеркале и начал вытираться.

В ванне лежал ворох грязного белья. Постирать, что ли?

Открыл воду замочить эти жалкие тряпки, но увидел свой обмотанный лейкопластырем палец и передумал. Ладно, раскинул, стирка никуда не убежит.

Был понедельник, и телевизионщики отдыхали. В программе стояли всяческие "репортажи с мест", "телегазеты", "хроники дня" и "там-там-новости". Муть голубая, ничего путного. Бросил программу на стол, вздохнул, упал на кровать.

Вдруг вспомнил, что мешок с землёй для "доктора", для его многострадального эскулапа, так и лежит в прихожей.

Пришлось вставать и идти заниматься этим.

Когда ссыпал землю в новоиспечённый горшок, что-то мелькнуло в её жирной черноте. Вытянул. Это был гандон. Презерватив, как говорится в рекламе против СПИДа. И, разумеется, использованный. В его носике (или как он там называется!) мутнели вязкие сгустки.

– Блядь! – сказал в сердцах Аристарх и уронил гандон на пол.

– Блядь! – повторил он, потому что теперь нужно было его поднимать и нести топить в унитазе.

Избавившись от контрацептива, оттёр с мылом руки, брезгливо сплюнул на стареющий рукомойный фаянс и вернулся к обустройству горшка. Продавщица сказала, что в днище нужно проковыривать дырку. Объяснила: чтобы вытекала вода. Если вода вытечет, рассудил Аристарх, то как же "доктор"? Ему ведь ничего не достанется! Дырку делать не стал. Растут же цветы на клумбах без всяких дырок снизу…

Поднял глаза. Цветок-транссексуал совсем иссох и превратился в сморщенную мошонку. Оборвать, что ли?.. Так и поступил. Пока нёс его в ладошке, опять на свет божий выполз давешний Владимир Иванович. И вот уже тянет он руку лодочкой – сейчас ухватит. И взгляд – зайчиком, и улыбочка – леденцом. Видать, в постели он в миноре, снизу… Сгинь, нечистый! – цыкает Аристарх. – Сгинь, кому говорю! Владимир Иванович жеманно белеет зубами и растворяется в сиреневом тумане… Да что это я сегодня такой озабоченный, нервничал Аристарх Матвеевич, от безделья у меня эти закидоны, что ли? И ладно бы думал о бабах, а то – о мужиках! Совсем крыша едет…

Он вдруг вспомнил и заскучал о своём бдительном двойнике О.О. Что-то давненько его не видно, уж не в отпуске ли зоркий мой караульщик?

А беспризорные мысли уже успели перебежать в женский лагерь. Проплыло полустёршимся пятном лицо Лисы-Мелиссы, отдающейся всякому ради платонической любви к Аристарху… Пришло в окладе, как икона, хорошо сохранившееся личико девчонки, какую он любил в девятом классе… Заглянули на огонёк ещё два-три случайных потраченных временем лица. И всё пропало. Всё украл холодный сиреневый туман…

Сиреневый туман над нами проплывает,
Над тамбуром горит полночная звезда…
Кондуктор не спешит, кондуктор понимает,
Что с девушкою я прощаюсь навсегда…

Аристарх стоит перед окном на кухне, руки испачканы землёй, в груди сквозняк, звёзды колют зрачки, и девочка в розовом платьице бежит по ромашкам и одуванчикам, разметались молочные кудри, и синь кругом – хоть плыви, и мальчик… где-то ведь был мальчик, такой стройненький, хорошенький, в коротких штанишках… Но где же он? Почему его нет? Он был, он только что был здесь! Что могло с ним случиться? Эй, люди, товарищи, вы не видели мальчика, ау, он ещё так славно смеялся, у него ещё были такие невинные глаза… Нет, всё ушло, рассыпалось, поросло быльём. Провернулись жернова, и вместо зёрен – песок, и вместо света – тьма, и слышен не звонкий мальчишеский смех, но скрежет чугунных мыслей в соломенной голове старика. Куда всё исчезло? Куда подевался город над рекой, и те одуванчики, и сама река, и небо, и солнце? Какой сказочный крокодил проглотил все эти простые вещи? Да кто посмел, в конце концов! Отдайте мне моё детство! Ведь это же такая малость. Ну пожалуйста, ну я вас прошу-у-у!.. Верните мне меня! Потому как этот, с грязными руками, – вовсе не я! Я не хочу быть таким, я не был таким! Я уже забыл, какой я на самом деле. Погодите… мне бы только вспомнить…

Сигарета плясала в руках, и он засунул её в рот. Но она плясала и там. Танцы народов мира. Пара крепких затяжек, чтобы не размыло звёзды, и Аристарх – как новенький.

Сердце мудрых – в доме плача. Уж лучше я останусь глупцом…

А знаешь, кто ты есть, Аристарх? Ты страдательное причастие несовершенного вида! Вот ты кто! Запомни это и не возгудай. Издержал, промотал, растратил ты жизнь в пустой борьбе с собственной плотью, будто бы слишком тебе докучающей. И разве тебе не страшно, что нет в твоём сердце – и уже не будет, слышишь, не будет никогда! – воспоминаний о шёлковой девичьей коже, о пушке над верхней губой, о родинках и ямочках, о взгорочках и ложбинках, о тайных закуточках женского тела? Зачем оттолкнул ты радости эти, зачем не пустил их в сердце своё? Зачем?..

…Затем!!! – кричал внутри себя Аристарх. – Затем, что всё это суета сует, дешёвая возня вокруг собственного пупа, и больше ничего! Пустая, никчёмная, ненужная возня!..

Эх, Аристарх, Аристарх! Было бы это правдой – не кусал бы ты сейчас локти свои…

Кто?! Я?! Это я-то локти кусаю? Ха-ха-ха! – вот хохот мой в лицо тебе…

Скажи уж: в лицо себе самому…

Какая разница…

Действительно, никакой…

Да если уж на то пошло, вся жизнь человеческая – одно оскорбление ума и совести! Взять хотя бы приём пищи…

А чего это ты вдруг о пище? Мы же, вроде, о бабах…

В жопу баб! Ем-то я каждый день, а секс у меня по великим праздникам…

Хорошо-хорошо, уговорил, валяй…

Так вот, возьмём еду. Хавку. Жрачку. Застолье это нескончаемое. Что оно есть на самом деле? Да не что иное, как набивание мешка под названием желудок кашей, смешанной с оральными выделениями! Чистая физиология! Биологический процесс! И мы ещё умудряемся находить в этом какое-то удовольствие, удовлетворение, приятность! А всё оттого, что молимся одному богу, одному монстру – Утробе. Труды наши тяжкие, силы все и всё здоровье – к добыче того, что можно разжевать, расхрумкать, растереть, перемолоть и – проглотить. Да неужто мозг, этот волшебный прибор, данный нам в награду за божественное наше происхождение (или авансом за божественное предназначение!), – всего лишь отмычка к кладовке, где лежат съестные припасы? Неужто серое вещество, так плотно умятое в наши котелки, для того только и существует, чтобы обслуживать нескончаемый биологический процесс? Тошно думать об этом! О! И это лишь малая доля, лишь верхушка айсберга! Вы жуёте, вы поглощаете, вы питаетесь – а попробуйте-ка вынуть изо рта этот тёплый, мягкий, вонючий комок. Разглядите его хорошенько. Пощупайте. Разомните его пальцами, всмотритесь в его черты, ощутите его консистенцию. Запомните. И тот из вас, у кого возникнет желание засунуть это в рот ещё раз, может смело идти в гиннесовский комитет и прилюдно глотать мокриц, жуков, опарышей и прочая – место в книге рекордов ему гарантировано. Ну, как вам картинка? Ничего? А вот ещё одна, побаще. И название подходящее: отправление естественных надобностей. Вслушайтесь, други и братья, как стыдливо за округлой этой фразой спрятало несовершенное человечество свою неизменную (точнее – низменную) потребность ссать и срать. Вянут уши, глаза потупляются, и звучит в оправдание старое, как мир: что естественно, то не безобразно. Да, для червей земных, копошащихся в своих испражнениях, это больше чем естественно! Но кто поверит, кто согласится, что это не безобразно? Это жутко безобразно! Это омерзительно! Лишено даже намёка на гармонию! Не говоря уже о том, что это негигиенично. Будь хоть какое-то эстетическое оправдание этой гадости, не прятались бы человеки в свои пещеры, не забивались бы в тёмные углы, лишь только приспичит. Тьфу! Куда ни глянь – всюду пошлость, беспомощность, слепая покорность року. Или не так? Так! Так! Всюду, всегда и везде. А я… я просто заблудился во времени. Вот родился бы раньше, лет этак на пятьсот, может, и поддался бы зову совести, и сделался бы отшельником в белой пустыне. Носил бы рубище, питался акридами, был бы худ, провялен солнцем и ветром, с седой бородою на впалых щеках. Усмирил бы плоть свою, чтоб не была докукой, и весь обратился бы к богу, к чёрту, какая разница, лишь бы скорее вон из этой клетки из костей и кожи, убраться прочь, объять необъятное, воспарить над миром, – даже и совсем исчезнуть, если уж другого не дано. Или же вот, к примеру, принять схиму. Заточить слабое тело в каменном мешке, надеть власяницу, класть поклоны, сечь себя бичом, пока не спадут путы и цепи, пока дух не освободится от скверны земной, от общественных столовых и не менее общественных туалетов, от испачканных трусов и стоящего торчком отростка между ног, требующего места приложения…

Аристарх Матвеевич очнулся лицом к лицу с ночью за окном. Землица на его руках уже начала подсыхать и осыпаться.

…Для тебя ли это всё, Аристархушка? Уж больно ты любишь одеяло своё комковатое, пивко бутылочное да кальсоны зимние…

– Ненавижу! – завыл Аристарх Матвеевич. – Ненавижу! Всю эту круговерть земную, шевеление это бессмысленное! Что оно? Для чего? Для пополнения плодородного слоя почвы? К чему все эти изыски, эти перлы творения? Ради ещё одной горсти перегноя? Прах был – и в прах вернёшься?.. Господи Боже, Царю Небесный, если ты есть, и если это именно ты организуешь и населяешь, создаёшь и вдыхаешь, если это всё твои придумки – ох и говнюк же ты в таком случае! Чистой воды мазохист! Нагородить такой огород из чад своих – и вырастить персть, прах, ничто! Непостижимо!

Внизу, во дворе, зажёгся фонарь. Всего один фонарь на столбе около трансформаторной будки.

…Аристархушка, милый, хватит о плоти. Ведь есть ещё любовь…

– Любовь? – Аристарх Матвеевич посмотрел на свои руки. – Неужели?

Он разровнял землю вокруг растения, бросил прощальный взгляд за окно, в непостижимый разумом мир, смёл в кулак крошки земли с подоконника и через десять минут уже лежал в кровати.

Сегодня он снял кальсоны, потому что сегодня было тепло. Стягивая их, он вспомнил армию, и как после отбоя сержант, выполняя неписаный ритуал, рявкал в темноту казармы:

– Вот и день прошёл!

И в ответ ему сто двадцать глоток, вся рота, как на параде, дружно и весело гаркала:

– Да и хуй с ним!!!

Что ж, вот и ещё один день, подумал Аристарх.

Тысячелетия, эпохи проносились над его постелью, вздымались пирамиды и рушились цивилизации, с сухим шелестом сыпался песок времени, а он всё ещё был жив, ещё дышал и видел, как вздымается грудь под истлевшим одеялом…

Вскоре он уснул, закрыл глаза, и две слезы скатились из-под Аристарховых век в Аристарховы уши.