* * *

Посвящается двум сгоревшим:
моему дому и моему детству

Я пойду и нарву ковылей
На развалинах милого дома.
Что ж ты, светлая память, черней
Пустоты и безжалостней комы?

И зачем разнотравья ковры,
Те, что взор ублажают и нежат,
Так нещадно остями остры
И ладони мне режут и режут?

Ни крыльца, ни единой стены,
Ни обугленного бревешка…
Головёшка гудит от вины,
От вины, что с вином вперемешку.

Здесь впервые шагнул, голопят,
Припадая на пятую точку,
А теперь здесь ветра́ галопят
Да цикады шлифуют заточку.

Вот и дом мой, которого нет…
Давний образ… Я память кормил им.
До последнего нерва раздет,
Я стою на пожарище милом.

Непостижна мне истина та:
Если детское счастье недолго,
Отчего же в седые лета
Всё так живо, так остро, так колко?

Недостаточно жизни одной.
Не нажился я – лишь натерпелся.
Щелеватый, дощатый, родной,
Ты мне в кожу впитался и въелся.

Я ушёл. Не нашёл ни шиша.
И вернулся, не мог не вернуться.
Ибо не отыскала душа
Уголка, где могла бы приткнуться.

И теперь, ковылями пыля,
Я тихонько взойду на крылечко,
И сгорю, как и ты, – до нуля
Детству заупокойною свечкой.