ЧЁРТИК ФИЛ И ЛЮБОВЬ

Рассказ

– Привет, Фил!

– Здравствуй, Эдвард.

– Как поживаешь, старина?

– Ничего. Живу.

– Эх, какой ты, парень, скучный. И гостя вот на пороге держишь. Разве так гостей встречают?

– Проходи, да, проходи, конечно. Вот там разуйся и проходи.

– Зачем разуваться! Я на минутку. Забежал попросить у тебя деньжишек. Я знаю, ты свой парень, не откажешь. Это другие – жмоты. Ужасные жмоты, Фил. А ты не такой. Я знаю. Так дашь деньжишек-то?

– Дам, Эдвард.

– Вот! Я и говорю: Фил обязательно даст. Он их в наволочку не зашивает и паркет под это дело не портит. Фил – парень что надо. Фил мой друг и это все знают! Дай-ка мне твою лапу, я пожму её как следует.

– Тебе сколько?

– Что? А… я думаю, пять зелёненьких хватит… как всегда… я думаю.

– Я сейчас.

Фил уходит в комнату, а Эдвард достаёт сигарету и прикуривает её не с того конца. Яростно плюётся, чертыхается, бросает сигарету и гасит её прямо на полу. Потом замечает зеркало, подходит к нему и смотрит на свою бледную, чуть расплывшуюся от выпитого физиономию. Извлекает расчёску, со знанием дела наводит порядок в красивых, по-юношески вьющихся кудрях, подмигивает своему отражению в зеркале и отступает назад, к двери.

Возвращается Фил. Он принёс деньги. При виде желанных бумажек Эдвард икает, говорит "оп-ля-ля!", потом прячет руки за спину и с нотками самобичевания в голосе восклицает:

– Нет, Фил, нет! Я буду последним негодяем, если возьму эти деньги. Фил, ты меня не знаешь! Я для друга… Да что говорить! Собирайся, пойдём. Там все наши: Чарли, Фрэд, Нойкенс и даже тот Малыш из конторы, что наверху. Пойдём, не пожалеешь. Какой стол! Какая музыка! А девочки, Фил, а? Пальчики оближешь.

Фил опускает некрасивое лицо.

– Ты извини, Эдвард, но я…

– Чего ты извиняешься, чудак! Я же говорю: там все наши – Чарли, Фрэд, Нойкенс…

– Не могу я, Эдвард.

– Ах да, я и забыл, ты же у нас женоненавистник… Странный ты, ей богу. Всё сидишь тут взаперти. Чего выси… – икает, – высиживаешь-то? Тайная жизнь, она, знаешь… люди этого не любят. Ты как этот… тот, который в раковине живёт… ну, не в той раковине, которая… а которая в море. Ай да ну тебя! Как хочешь, плесневей тут заживо, таись, мать твою!.. Давай деньги-то, чего замер? Вот так.

Эдвард поворачивается уходить, но с размаху делает круг больший, чем нужно. Фил снова перед ним.

– Нет, Фил, я за тебя возьмусь!

Фил улыбается.

– Старушенция ты моя… – тянется к нему Эдвард. – Дай-ка я тебя укушу.

Фил отстраняется:

– Не надо, Эдвард. Ты иди. Я не могу. У меня тут… Я не один.

– Карамба, – говорит Эдвард. – Если я закрою этот глаз, то ты один. А если открою, то – верно, не один. Ох и ловчила ты, Фил!

– Я не один, – повторяет Фил, – у меня женщина.

– Если я закрою… Что? Что ты сказал? Ка… какая женщина?.. То есть, ты хочешь сказать… Ой, Фил, уж лучше бы ты меня ударил. То есть как это – женщина? Что значит – женщина? И почему эта женщина – у тебя? И вообще, знаешь, Фил, я тебя очень люблю, но вот когда ты начинаешь врать… Что ты так смотришь? Хочешь сказать… Ну-ка, ну-ка, дай я одним глазком… Дай, дай, я второй закрою. Пропусти же меня, бабник несчастный.

Он уже в комнате, где письменный стол, кресло, стул, большой книжный шкаф.

– А где… – начинает было Эдвард, но тут замечает Её.

Она стоит по ту сторону цветастой занавеси, отделяющей комнату-кабинет от спальни. Свет ночника падает на её стройную фигурку, и на тонкой ткани чёткой границей света и тени означились:

а) точёный девичий стан;

б) тонкие, гибкие руки;

в) плечи, округлые и покатые;

г) божественная головка (на божественной шейке);

д) да мало ли чего ещё!

Женщина раздевается. Вот отпущенные лёгкой рукой падают на плечи чудесные волосы, вот превращается в лужицу на полу у ног её платье, вот грациозным движением освобождена прелестная грудь (грудь и вправду была что надо), пальцы скользят ниже…

Эдвард сегодня пил и ему удалось расслабиться. Собраться ему не удалось.

– Закрой рот, Эдвард, – Фил рядом.

Эдвард почему-то вдруг начинает пятиться, трясти головой и прочая. Удачно не опрокинув ни одного стула, ретируется в прихожую и ещё дальше и притворяет за собой дверь. Так вот ушёл.

Фил бросается в комнату, зажав рот рукой. Его распирает от смеха. Его просто разносит от смеха. Он сейчас взорвётся от смеха. Да он уже мёртв – и это всё от смеха.

На лестничной площадке стоит Эдвард. В руке он сжимает пять долларовых бумажек.

Вот чудак.

– Эдди! Никак пустой? – это Нойкенс.

– Как поживает старушка Фил? – это Чарли.

Эдвард подходит к столу, за которым сидит вся компания, берёт бутылку и делает несколько глотков из горлышка.

– Ясное дело – пустой, – это Нойкенс.

– Эд, да что с тобой? – это Чарли.

Эдвард достаёт из нагрудного кармана деньги и бросает их на стол, к пепельнице. Садится.

За столом заметно оживляются.

– Браво, Эдди!

– Живём!

– Ничего, что сам чёртик – баксы у него красивые, зелёненькие.

За столом, кроме Чарли, Фрэда, Нойкенса и Малыша из конторы сверху, Эдвард замечает двух шлюховатого вида брюнеток. Одна из них прилегла ушком на плечо Чарли, другая, отрешённо глядя в пустой стакан, дымит сигаретой.

Свет, музыка, дым – тягучими тёмными пластами.

Чарли подливает Эдварду, улыбается.

– О чём молчим?

– А чего говорить?

– Да нет, я так.

Брюнетка проводит пальчиком по щеке Чарли.

– Потанцуем?

– Угу.

Они уходят. Нойкенс принёс бутылку, отвинчивает пробку.

– Фрэд! Тебе наливать?

– Эммммм, – Фрэд разлепляет глаза. – Давай, лей, я ещё недобрал.

– По тебе заметно.

– А вот это не твоё дело! – Фрэд со сна не в духе.

– Конечно, не моё, – Нойкенса всегда тянут за язык. – Это дело Сары.

Ну вот. Как всегда, ляпнул. Фрэд, само собой, вскинулся:

– Сколько раз я тебе говорил, недоносок, стручок, оставь Сару в покое! А не то…

– Ну ладно, ладно, – Нойкенс, по обыкновению, задним умом крепок.

Ох и не любит же он, когда его стручком обзывают. А сам худющий, тщедушный – страх. Фрэда боится. Фрэд парень простой, он и врезать может.

Вот и сейчас Фрэд обязательно бы ему врезал. Если бы встал. Если бы смог. Но он не смог. Не встал, выпил и снова погрузился в сон. Счастливый он, Фрэд. Выпьет – и спит. И хоть бы ему что. И вот ведь даже разозлился – ну как же, Нойкенс Сару приплёл! – а всё равно уснул.

С Сарой, с женой, туго у них идёт. Наискось всё как-то. А ведь любят друг друга до безумия. И дерутся так же.

И ведь не так давно всё у них было хорошо. Даже не верится. И с пустяка началось. У Фредова друга жена заболела. Да и не друзья они вовсе, так – знакомы по работе и только, живут рядом. И попросил этот знакомец Фрэда в аптеку сбегать, за лекарством. Фрэд, само собой, побежал. Чего тут особенного, да и аптека-то в двух шагах. Лекарство купил, вышел, и прямо у крыльца аптеки его машиной и сбило. Юнец какой-то, молокосос, травки накурился и в компании таких же дебилов на папином "Порше" летал-чудил по городу.

Но Фрэду повезло. Нога – да и то несерьёзно, да ребро. И всё. На нём – как на собаке. Чуть больше недели полежал, страховку получил и – на работу. Только вышел – бац, Сара, жена, ждала первенца, на шестом месяце была, поехала к подруге на Вест-Плэйс, зашла в магазинчик сладостей купить – какой-то ублюдок с обрезом… Полиция приехала, два трупа, один раненый, у Сары – выкидыш, ребёнок мёртвый. Сама Сара цела, а ребёнок мёртвый. Тоже, считай, повезло. От этого везения и не заладилось у них… И что самое интересное: у приятеля, ну, у того, что по работе, жена на третий день выздоровела, молокососа на "Порше" папа выкупил под залог, параноик в психушке мультики смотрит – а Фрэд вот он, весь здесь, живой, здоровый, прихрамывает разве что, так у него теперь ноги чаще заплетаются совсем по другой причине.

Музыка умолкла – кто-то тут же воткнул новую пластинку. Бар был полон.

Чарли с брюнеткой в отдалении обследовали друг друга на предмет чувствительности эрогенных зон. Вторая брю за столом вся утонула в дыму. Хиросима, подумал Эдвард. Малыш из конторы сверху потерялся в кресле, его ключицы торчали выше ушей. Как манная каша на остывающей плите взбулькивал во сне Фрэд.

Вернулся Чарли.

– Хотите анекдот? – Сел, устроился поудобнее. – Служил в ВВС один парнишка. И у них там испытывали новый супербомбардировщик. И как он ни взлетит – крылья отваливаются. Конструкторы головы сломали, не могут найти причину. Гадают, гадают, а крылья всё отпадывают. И тогда пришёл парнишка этот к своему генералу и говорит: надо в том месте, где крылья к фюзеляжу крепятся, дырок насверлить, да побольше, и всё будет о'кей. Генерал аж побелел. Ну и влепил парнишке кучу нарядов вне очереди. А самолёты всё падают. Генерала в Вашингтон вызвали и дали нагоняй. Прилетел он назад и говорит: слушай мою команду! всем сверлить дырки! Дырок насверлили, самолёт взлетел – всё нормально. Летает – крылья целы. Испытания закончились, генерал спрашивает: где рядовой такой-то? Ему докладывают: сортир драит. Сюда его, немедленно! Привели солдатика. Генерал: а ну признавайся, мать твою, как ты узнал, что нужно дырки сверлить? А я, сэр, отвечает тот, давно обратил внимание, как ни приду в сортир по большой нужде да начну бумагу от рулона отрывать, так по тому месту, где дырочки – никогда не рвётся.

Нестройно гоготнули. Выпили. Эдвард и говорит:

– Слушай, Чарли. Я вот ходил когда… в общем, у Фила женщина.

– Женщина? – вскинулся Малыш.

– Не понял, – говорит Чарли, – в каком смысле – женщина?

– Ну, в каком смысле… в прямом. С грудью, клитором и всем прочим.

Чарли захохотал.

– Да ну тебя!

– И они там, – Эдвард облизнул губы, – занимаются любовью.

– Иди ты!..

– Нет, я серьёзно. Я ведь был там и всё видел.

– Брось! Чтобы Фил… – Чарли замотал головой. – Нет-нет, ты что-то напутал.

– Она красивая? Ты разговаривал с ней? – это опять Малыш.

– Нет, не разговаривал. Я только видел, как она раздевалась.

– Раздевалась?! – Малыш аж в кресле подпрыгнул.

Вот весь он в этом – Малыш. Тише воды, ниже травы, но уж если речь заходит о женщинах…

– Но ведь у Фила никогда не было женщин!

Эдвард пожал плечами:

– Теперь есть.

За столом – шум. Новость, что и говорить, сногсшибательная. Дело в том, что Фил слыл отпетым женоненавистником. Эдвард этому, правда, не очень-то верил. Всё-таки он немного знал Фила… Но такова была репутация этого человека. О Филе ходили легенды.

Пуще всех суетился Малыш. Всевышнему было угодно вдунуть в это крохотное тельце недюжинную – и любящую, и страдающую – душу.

Тяга Малыша к женщине была прямо-таки патологической. В любую минуту он был готов отдать всего себя за один взгляд, за один кивок, за одно прикосновение женщины. Но судьба распорядилась иначе: в этой жизни Малыш страдал исключительно от женского безразличия и коварства. Страдал. Терпел. Любил. И не одну, а всех сразу.

Эдварду случилось быть очевидцем одного скандального происшествия, после которого, собственно, Малыш и влился в их компанию. Как говорит Чарли: несмотря на свой карликанизм, сделался заметной фигурой.

Но прежде два слова о Малыше. Рос он без матери, мать бросила их с отцом, когда Малышу не было и трёх лет. Его отец работал в картонажной мастерской лекальщиком и, на удачу, не пил, не гулял – заботился о сыне и носился с ним, как еврей с антисемитизмом. И надо же такому случиться – Малышу шёл тогда тринадцатый годок – окрутила отца одна молодая стервоза. Отец за эти годы, видно, стосковался по женской ласке, совсем потерял голову, загулял, даже ушёл с работы. Короче, жизнь пошла весёлая. Призор за Малышом ослаб, – а чёрту, говорят, и игольного ушка достаточно, – Малыш стал хуже учиться, проявились у него и дурные наклонности, не на сексуальной, правда, почве. (Но и мальчиком Малышу оставалось быть недолго.)

В один чудный летний вечерок, когда папаша его лежал в объятьях Бахуса, Малыш был дома и то ли книжку читал, то ли коз из носа выуживал. И стервоза эта была тут же. Единственный мужчина – в отключке, сидела она, сидела и от скуки решила с ним, с Малышом, на какую-нибудь тему поговорить. А у Малыша как раз на уме была одна тема. Та самая, которая и теперь. Только теперь она выросла в Тему с большой буквы, а тогда была ещё так себе, просто тема, темочка, интересик такой. Он, Малыш, всегда был любознательным мальчиком.

Стервоза, дамочка умненькая, поговорив с Малышом о природе и о поэзии, перешла на девочек. Что да как, не завёл ли он ещё себе подружку. А Малыш возьми да ляпни: я, говорит, девочек обожаю, но по причине моего маленького роста ни одна уважающая себя девочка дружить со мной не станет. А вот и станет, сказала умная дамочка, я вот и себя уважаю, и с тобой дружить хочу. Ну, это совсем другое… сказал Малыш. А вот и не другое, сказала дамочка. И не только сказала, но прямо тут же, здесь же и показала. Да так убедительно, что Малыш на всю жизнь запомнил. Папаша проснулся, – не в этот раз, позже, – дамочке нос сломал и что-то там ещё, но это не главное. А главное то, что после того памятного вечерка Малыш осознал, для чего он живёт и что есть главная цель и радость его жизни. А также и главная её проблема.

А теперь – о происшествии, наделавшем столько шуму.

Был тогда Малыш уже взрослым мальчиком. Было ему уже что-то около тридцати. А друзей у него ни среди парней, ни среди девочек как-то всё не было. И решил он одним ударом разрубить этот гордиев узел своей жизни. Устроить вечеринку.

Пригласил он без счёта гостей обоего пола – отца он отправил навестить сестру, малышову дальнюю тётку, и по этой причине квартира была в полном его распоряжении. Выпивка, закуска – в ассортименте. Денег потрачено – сколько удалось заработать, скопить, занять. И была у Малыша тайная мысль. Нравилась ему одна девушка, – многие, очень многие нравились, но эта почему-то особенно, – так вот, эта девушка незадолго перед этим дала ему понять, что она не будет против, если он пригласит её потанцевать и даже позволит ему пару раз, если только не взасос, а может быть – вот! вот оно, несбыточное, долгожданное! – может быть разрешит что-то ещё, то самое, если… ну, в общем, если он выполнит её небольшую просьбу. Малыш пытался выяснить, о чём, собственно, речь, но было сказано: придёт день (то есть вечер) – и будет объявлено.

Пришёл вечер, пришли гости, и уже музыка, и уже танцы, одним словом, скелет мечты постепенно обрастает плотью. Со спазмами в желудке Малыш подходит к избраннице и, будучи отведён в сторонку, узнаёт суть… ах, лучше бы он этого не слышал. Девушка, краснея и запинаясь, сознаётся ему в том, что он ей очень нравится и она даже готова… только с ним и до последней черты… но, имея печальный опыт физической недееспособности своего первого жениха, хотела бы сперва удостовериться, что он, её новый кавалер, не посрамит рода мужеского, потому как она – случись такое вторично – этого уже и не переживёт. Короче, он должен купить ночь первой попавшейся падшей женщины и тем самым доказать суженой, как очевидцу, свою деятельную любовь.

Малыш в смущении, Малыш в отчаянии, они садятся в её машину и едут туда, где, по её словам, такие женщины промышляют. Как, сколько времени и куда они ехали, он не помнит, помнит только, что когда она сказала "Вот!", он увидел жутко размалёванную бабцу, а подальше – ещё и ещё. Было душно, он открыл окно, лицо этой гетеры тут же приблизилось, и она спросила, не скучает ли мальчик. Он вышел из машины, чтобы пропустить шлюху в салон, а может быть и для того, чтобы убежать, но в этот момент был задан вопрос: не пробовал ли он вчетвером, а то тут у неё ещё две подружки… Он пытался протестовать, но был уже как бы и не в себе, и вот уже машина, полная порочной плоти, несётся по тёмным городским улицам.

И потом был дом, – какой, чей, он не знал, – и была кровать, и его заставили надеть кожаные ремни и затолкнули в рот большой красный шар, и эти трое привязали его руки и ноги к спинкам кровати, а сами – нет, это ж надо! – сами исполняли вокруг него какой-то древний мазохистский танец. И он помнил только, как он метался, что-то кричал, высовывал язык, и дважды была поллюция, а когда он устал, то почему-то зажёгся яркий свет, и он увидел, что все его гости стоят тут, вокруг этой осквернённой кровати, и неистово аплодируют. И шлюхи были не шлюхи, а подружки его невесты, а его комплексующая возлюбленная была главной зачинщицей и мозгом всей этой вакханалии, и гости-то пришли только чтобы не пропустить такую комедию, и он был один, голый, привязанный к чужой кровати в чужом доме, под палящим солнцем циклопической люстры, весь – в уличающих его каплях мутной росы своего сладострастия.

Вот такие вот развлечения у современной молодёжи. Занавес опускается, зрители покидают зал.

После этого случая долго расходились круги, кто-то возмущался (нашлись и такие), кто-то посмеивался, Малыш превратился в любимца публики, и это, должно быть, помогло ему пережить весь ужас унижения и бог знает что ещё. Внешне же он был по-прежнему кроток, застенчив и, как всегда, реагировал только на кодовое слово "женщина".

В баре было шумно, и Эдвард не сразу понял, что началась драка. Когда они подоспели к месту, где уже собралась толпа, то увидели, что, собственно, никакой драки нет, просто Айк Верзила Дайсон, механик с бензоколонки "Рэст", бьёт ихнего Нойкенса. А поскольку известно, что на наковальню к Айку лучше не попадаться, то, выручив Нойкенса, они с Чарли ещё долго удивлялись, как это им удалось спасти так много. Айка не сразу, но удалось унять, Нойкенса же, едва держащегося на ногах, отволокли на своё место, и с этим всё было сложнее. Он, как всегда, огрызался, и, как всегда, обидно, и у Эдварда даже возникло желание добавить этому Нойкенсу.

– Давай его домой отвезём, – предложил Чарли. – На фиг он тут такой нужен.

– Ага. И там сделаем ему операцию, – сказал Эдвард.

– Какую операцию?

– Отрежем ему язык.

– Яйца лучше себе отрежьте, – пробулькал Нойкенс, размазывая по лицу кровавые сопли.

– На, утрись, – Чарли подал ему носовой платок. – Эдвард прав. Вечно тебя за язык дёргают. Чего тебе от Айка надо было?

– Он ещё своё получит… Ему зачтётся… – зло бубнил Нойкенс и косил чёрным глазом в ту сторону, где должен был находиться его обидчик.

– Идём, – сказал Чарли Нойкенсу. – Вставай, идём.

– Да отвяжись ты! Никуда я не пойду.

– Оставь его, Чарли, хрен с ним.

Нойкенса оставили. Это самое лучшее: оставить Нойкенса в покое. Поговорка такая есть: не тронь дерьмо – не завоняет. Также и с Нойкенсом. Пока его не задеваешь – он не лезет. Но стоит слово ему сказать – всё. Причём неважно, о чём говоришь – о нём, о других, о погоде, что угодно, – он тут же суётся со своими дурацкими колкостями, от которых сразу начинает мутить. И ладно бы хоть юмор был в его замечаниях, а то просто гадость одна, гадость и пошлость. И вид у него такой же гадкий и пошлый. Долговязый, чёрт, шесть футов в нём и два дюйма, и ужасно нескладный. Идёт – впечатление такое, будто каждая его кость движется отдельно от других, и сидит он не как все, а вечно выламывается, то ногу ногой обовьёт, то руку в карман по локоть засунет. И прыщавый – страх. И зубы гнилые. Чёрные и какие-то заплесневелые. Пить с ним – лучше на него не смотреть. Стошнить может.

Живёт он один, а иногда со своим младшим братом. Это когда тот с женой поцапается и из дома уходит. Довольно часто уходит, бог его знает, какие у них там проблемы… Но разве сравнится сварливая жена (да и любая, какая бы ни была) – с Нойкенсом!.. Вот и мотается бедный братишка между двух огней. Смех.

Пока брат воюет с женой, Нойкенс водит к себе баб. (И какая-то ведь с таким идёт!) Не часто приводит, конечно, пару раз в месяц. Неизвестно уж, чем они там занимаются, но замечено: следующий день, а то и два дня кряду, Нойкенс никого видеть не хочет, спиртного не принимает, а только отлёживается в постели, трубку не берёт, дверь не открывает.

Поговаривают, будто он в раннем детстве перенёс сложную операцию по поводу какой-то экзотической болезни, и от этого всё его нутро пришло в полное расстройство. И ещё: будто он целых два года был прикован к постели. Сам Нойкенс на эту тему никогда не распространялся, а расспрашивать его – себе дороже.

К их компании он приблудился ещё в незапамятные времена, так и болтается между ними с тех пор. Притерпелись, свыклись. Тоже ведь человек. Только вот что странно: все называют его по фамилии – Нойкенс. Даже трудно представить, чтобы кто-нибудь назвал его запросто – ну там "Вик" или хотя бы "Нойк". Не было такого. А ведь имя у него красивое – Виктор. Должно быть, даже мама родная, склоняясь над колыбелькой своего бэби, шептала: "Спи, мой Нойкенс, спи скорей", – и отцу: "Дай-ка тряпку. Нойкенс опять срыгнул". Те женщины, которых он залучает к себе в постель, тоже, наверное, лаская его бугристое, как у ящера, тело, в исступлении шепчут это слово – "Нойкенс!", избегая более точного – "Мерзость!".

Нойкенс сидел, сидел, утирался, видит, что всем противно на него глядеть, а всё равно сидит и кровь по прыщам размазывает. Наконец надоело ему, и он ушёл в сортир умываться.

Брюнетка, та, которая не с Чарли, – Хиросима – потянулась через стол за бутылкой и опрокинула стакан Эдварда. Она тоже, оказывается, была вдрызг. Ну и компашка.

– Слушай, Чарли, – сказал Эдвард, – что мы с этой братией делать-то будем?

– Подкопим слюны да плюнем, – ответил Чарли.

Хиросима всё-таки налила себе ещё, выпила, мутно воззрилась на Чарли и изрекла:

– Налетай, братва, я кайф поймала.

И упала лицом в стол.

Чарли присвистнул:

– Да, кайф на все сто.

Над упавшей склонился Малыш, тронул её за плечико.

– Эй, милая, эй, ну что ты, не надо, вставай.

– А ты пособи ей, – сказал Чарли.

Малыш, ни на кого не глядя, помог несчастной подняться, забросил её руку себе на плечо и повёл через зал к выходу. Ну и вид был у этих двоих. Девчонка на две головы выше Малыша и едва переставляет ноги. Перед ними расступались.

Чарли посмотрел им вслед и только головой покачал.

Эдвард заметил, как в бар вошла Сара.

– Чарли, – шепнул Эдвард, предупреждая друга.

Сара поискала глазами и решительно направилась к их столику.

– Не сторож я брату своему, – сказал Чарли.

Фрэд спал.

– Почему бы тебе не пожалеть его, Сара, он только что уснул, – обратился Чарли к подошедшей женщине.

– А меня кто пожалеет? – она сверкнула глазами.

– Выпьешь с нами?

Сара взглянула на Фрэда и вдруг махнула рукой.

– А-а, наливай. Только разбавь немного.

– Вот это по-нашему!

Она опустилась в кресло, где минутой раньше сидел Малыш. Чарли налил Саре в стакан Фрэда. Плеснул себе и Эдварду.

– За твою красоту, Сара, – сказал он.

– Где-то она сейчас… – усмехнулась та.

Пригубили.

– Устала? – спросил Эдвард.

– Так, немного.

– Понятно.

– А ты как поживаешь?

– Хорошо. Нормально.

Сара взглянула ему в глаза.

– Хреново, если быть точным, – сказал Эдвард.

Сара кивнула.

Когда-то давно Эдварду нравилась эта женщина. Помнится, он даже предлагал ей руку и сердце. Она отказала. И правильно сделала. Как оказалось, никакой любви не было. Теперь они просто старые знакомые. А тогда… ох как он за ней увивался. А она вышла за Фрэда. Только после он понял, что в ней так притягивало его. Она до боли напоминала ему девочку из его детства.

Тысячу лет назад это было. Гастингс-Хилл. Папа и мама ещё вместе. Вирджиния, малышка сестра, в своей загородочке на веранде. И – лето. Почему-то он помнит именно лето. И когда он думает о лете, он думает о детстве. Осень, холод, всё это было, но это было потом, это уже не детство.

Отец любил мастерить из дерева разные штуки. Всякие шкафчики, полочки в столовую, складные стульчики – и в каждом его изделии был какой-то маленький секрет, какая-то изюминка. Это им с Джи нравилось больше всего. Например, аптечку, что висела в ванной комнате, не надо было закрывать – ты отходил, и дверца сама плавно становилась на место. А всё дело было в потайном хитроумном механизме, и нужно было очень долго присматриваться, чтобы разгадать эту маленькую тайну. Или тот стульчик, что стоял в детской!.. Если на него садился тяжёлый человек, стульчик вырастал под стать человеку. Удлинялась спинка, отрастали дополнительные ноги, менялся наклон сиденья – не стул, а загадка. И всё без единого гвоздя и вообще без металла! Только дерево и клей. А сколько игрушек папа сделал для них с Джи! Все и не вспомнить.

И от отца всегда так здорово пахло! Бывало, зайдёт к ним в детскую с новой игрушкой – смеётся, руки огромные, на нём фартук, в кудрях стружка застряла…

А мама была молчунья. Молчунья и домоседка. Была она очень полной, просто ужасно полной. Толстой. Но зато готовила… так не готовил никто. Грибная запеканка, рагу, клубничный пудинг, всякие пышки, булочки, печенья, рождественские пирожки, сладкие пирожные – во всём этом ей не было равных. Она редко выходила из дому – у неё был полиартрит, ноги пухли, боли ужасные. За продуктами обычно ездил отец, иногда Эдди сам бегал. Только в церковь она ходила регулярно.

По соседству с ними жили Стоуны, у них детей не было, а через дом – Вейсы, и у них была дочь – Салли Вейс. И Эдвард сходил с ума по этой Салли. Обычная история: мальчик и девочка. Эдвард помнил, как он писал длинные-предлинные письма и представлял, как Салли получает эти письма, и как они встречаются, и о чём говорят, как гуляют в парке, и у реки, и как он целует Салли в губы и совершает ради неё всякие героические поступки.

Единственным человеком, кому он доверял свои тайные мысли, была его сестрёнка Джи. Ей тогда исполнилось всего три годика, однако она была ужасно умным ребёнком. Она буквально всё понимала. Они беседовали на разные темы, и, помнится, Джи давала ему очень дельные советы. Это она (по крайней мере, он так считал, что это она) посоветовала ему оставить писанину, которую он всё равно никогда не решится отправить, и поискать способа познакомиться с Салли поближе. Вскоре такой случай представился.

В Гастингс-Хилл приехал цирк-шапито, и Эдвард купил два билета на дневное шоу. На завтра. А в этот день решил зайти к Вейсам и пригласить Салли.

Многих усилий стоило ему не убежать, когда он позвонил в дверь. Открыла женщина, мать Салли. Она была такая же красивая как и дочь, только ещё более неприступная и очень гордая.

– Тут какой-то мальчик, – сказала она вглубь комнат, а у него поинтересовалась: – Тебе чего?

На пороге показалась Салли. Она была вся какая-то домашняя, в лёгком халатике, и оттого ещё более прекрасная. У Эдварда отнялся язык.

– А я тебя знаю, – сказала Салли. – Ты учишься в первом классе, в школе Хэмфри, вместе с Лиззи Бэлтшоу.

Да, действительно, Лиззи Бэлтшоу он знал и никогда бы не подумал, что они с Салли подруги. Ни разу не видел их вместе.

– Ну что ж, – улыбнулась миссис Вейс, – проходите, молодой человек.

Как бы то ни было, в тот раз ему удалось-таки связать пару фраз, чтобы объясниться с Салли. Конечно, это были не те слова, которые он доверял бумаге, но на первый раз и этого ему было предостаточно. Начало было положено. На следующий день они пошли в цирк.

А после цирка были карусели, и он стрелял в тире и никуда не попал, и потом они гуляли в парке, и много говорили, и обнаружилась масса общих интересов – осуществлялась его мечта, лелеемая так долго, что в неё уже и не верилось. Эдвард был на седьмом небе, – и так ничего и не омрачило радости их общения до самого её отъезда. Они часто встречались, они уже любили друг друга, это было какое-то небывалое единение, полное слияние любящих душ.

Через три месяца мистер Вейс, её отец, получил назначение за границу, куда-то в Европу, и они расстались.

Три месяца счастья и – неожиданный и полный обвал всех надежд, крушение мечты, потеря того единственного, ради чего стоило жить.

Эдварду тогда только что исполнилось пятнадцать лет.

Переживал он жутко. У него случилась какая-то аллергия. Он ничего не ел. Потерял треть своего веса и, наверное, половину здоровья. Он плакал ночами, и маленькая Вирджиния успокаивала его. Если бы не она, эта рассудительная крошка Джи, неизвестно вообще, чем бы это для него кончилось.

Через месяц, правда, он уже ни о чём не вспоминал. Или казалось, что не вспоминал. Школа, колледж… жизнь вошла в нормальное русло.

И лишь теперь выясняется, что с потерей Салли Вейс Эдвард потерял едва ли не самое главное – волю, желание что-то сделать в этой жизни. Ему так и не встретилась женщина, к которой он мог бы привязаться хотя бы вполовину того, как это было с Салли. Вот только с Сарой возникло что-то похожее, но он быстро разобрался в этом самообмане. Сара есть Сара. А Салли…

Проснулся Фрэд. Сара не стала его ругать, и они мирно ушли домой.

Фрэд проспится – и как огурчик. Сколько бы ни выпил – всхрапнёт часок, и снова бодр, свеж, готов на новые подвиги. Как-то всё очень быстро перегорает в его организме – и гнев, и боль, и алкоголь.

Свято место пусто не бывает: пришёл Малыш и забрался в своё кресло. Один.

– Трах-тарарах, – сказал Чарли. – Как? Ты уже?

– Её стошнило, – объяснил Малыш.

– Да, это печально. Но ты не тушуйся. У нас в запасе ещё есть, – Чарли многозначительно глянул на свою пассию. – Как, сгодится?

– На что это ты намекаешь? – наморщила лобик брюнетка.

– Я намекаю на половой акт! – гаркнул Чарли.

– Дурак, – обиделась та.

– Не надо так, Чарли, – сказал Малыш. – Свои проблемы я решаю сам.

Эдвард только сейчас заметил, насколько Чарли пьян.

– А мои, мои проблемы ты можешь решить? – Чарли, похоже, закусил удила.

Малыш молчал.

– Эй! Я с тобой разговариваю! – Чарли грохнул кулаком по столу.

– Ну-ну, перестань, – Эдвард взял его за руку. – Всё нормально, Чарли, всё о'кей.

– А-а, Э-эдвард, дружи-ище, ты не смотри, что я… ты думаешь, я пьяный… А ну-ка… – Чарли попытался встать, но его так качнуло, что он тут же снова сел. – Ты прав, я набрался как свинья. И это за-ко-но-мер-но. Ух ты! как по досочке прошёл. А почему меня все называют Чарли? А? Вот ты, – это он брюнетке, – зови меня просто: сви-нья… Ну, повторяй, повторяй!

– Не хочу я… – отмахнулась та.

– Нет, ты повторяй. Повторяй, кому говорю!

– Свинья, – одними губами повторила она, косясь на Эдварда. Ей это не нравилось.

– Громче! – не унимался Чарли.

– Свинья, – сказала она.

– Ещё громче! – Чарли уже орал.

– Свинья! Я не могу! Не могу! Отстань! – девчонка расплакалась.

– Не могу! – передразнил Чарли. – А чего тебе надо? Что ты тут делаешь? Что вы все крутитесь тут вокруг? Чарли, Чарли – не Чарли я вовсе! Нет у меня здесь имени! Зовите меня просто – свинья! Свинья! Все повторяйте!

– Да пошёл ты! – девица утёрла слёзы и решительно поднялась. – Если хочешь знать, ты и есть свинья! – отчеканила она и, круто развернувшись, отчалила.

Чарли было опешил, но вдруг рассмеялся.

– Иди, иди! – крикнул он ей вслед. – Не забудь: ключ под ковриком!

– Хороша стервоза, а? – обратился он к Эдварду.

Эдвард не ответил. Ему это всё до чёртиков надоело. Надоели эти пьяные рожи, и эти склоки, и бесконечный ряд унылых похмельных дней. О господи! Да будет ли этому конец! "Чарли, Чарли, – хотелось крикнуть ему, – зачем ты пришёл сюда. Беги без оглядки, беги от всех нас, пока тебя не затянуло это болото. Разве ты не слышишь, как трещат наши кости, как разрываются на части наши тела, как вытекают глаза и кровь становится водой? Болото, в котором мы живём, питается нами". Похоже, и я наклюкался, подумал Эдвард.

Это все знали – Чарли был ребёнком богатых родителей. Очень богатых. И настоящее его имя было вовсе не Чарли, а Андреас. Андреас Чарлидис. Он был грек. Его отец, крупный греческий бизнесмен, в настоящее время работал здесь, в Штатах. Чарли по какой-то причине разошёлся с родителями, и что это была за причина – никто из его здешних друзей или знакомых не знал. Не знал и Эдвард.

Чарли появился здесь около года назад. Познакомились они на какой-то вечеринке и между ними возникли ровные приятельские отношения. Чарли был довольно коммуникабельным человеком, улыбчивым, обаятельным, спокойным. С ним было легко и приятно общаться, и только иногда, в редкие мгновения – в отдельной фразе, во взгляде, в движении – прорывалось что-то похожее на затаённую боль, на отголосок гнетущего, глубоко скрываемого чувства.

Поговаривают, что мать присылает ему деньги, а он их отправляет назад. А может, всё это и враньё, кто знает. Крупных сумм у него никогда не водилось, на что он существовал, было непонятно. Чарли нигде не работал и, похоже, не собирался. Эдвард никак не мог понять, что могло заставить человека отказаться от полноценной жизни, от тех возможностей, что дают большие деньги…

Они часто вместе пили. Просиживали в баре, а в хорошую погоду слонялись по городу. Обычным их занятием был трёп. Непрерывное словоговорение по поводу и без, на тему и без темы, лишь бы занять себя, язык, отвлечь мысли от ненужных воспоминаний.

Чарли интересовал Эдварда как человек из другого мира. Хотя Чарли никогда и не показывал свою особенность, но она как бы всегда подразумевалась. Они были как Принц и Нищий, Принц только прикидывался нищим, а сам мог в любой момент вернуться к папиному трону, к власти, в свой волшебный дворец. Это завораживало. А впрочем… может, всё это он сейчас спьяну придумал, и всё было не так. Реальность ускользала. Эдвард почувствовал, что он очень устал.

– Я созрел, – сказал он. – Как вы?

За столом, кроме него, остались только двое: Принц Чарли и Малыш.

Чарли что-то вылавливал из стакана, Малыш наблюдал.

– Я мяса не заказывал, – сказал Чарли, отряхивая палец.

– Муха, – констатировал Малыш.

Чарли вылил себе в рот остатки спиртного и, собравшись с духом, поднялся.

– К движению готов.

– Я прогуляюсь с вами? – будто извиняясь спросил Малыш.

– А нам без тебя и не дойти.

Поддерживая друг друга, все трое двинулись к выходу.

На улице Чарли сказал:

– Всем слушать приказ! Я – командир корабля, ты – штурман, ты – стрелок-радист. Запомнил? Запомнил? О`кей. Все по местам, путь свободен, горючего под завязку, турбины ревут – с богом! Ну, пошли-пошли-пошли, разбег, взлетаем!

И тут они, как по команде, выстроились в затылок друг другу: впереди Чарли, за ним Эдвард, потом Малыш, раскинули руки и двинулись по улице, жутко завывая и закладывая неимоверные виражи.

– Убрать шасси! – распорядился Чарли.

– Шасси убрано, – доложил Эдвард.

– Радист, связаться с землёй!

– Есть связаться с землёй! – прокричал Малыш.

– Ну и как там земля?

– Хреново, – отрапортовал радист.

– И неудивительно, – сказал Чарли. – Нас нет.

– Штурман, ты держишь курс?

– Я сам еле держусь.

– Нам нужно увидеть цель! Мы не можем пройти над целью, не сбросив груз.

– А что за груз?

– Партия благотворительных кондомов с клубничным запахом… Ага, цель под нами, открыть люки!

– Есть, сэр, – Эдвард расстегнул гульфик. – Груз пошёл, сэр.

В этот момент из переулка вывернула машина и осветила их фарами.

– Вражеский истребитель! – пискнул Малыш и, выскочив на дорогу, дал длинную очередь. – Та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та-та…

Это была патрульная машина. Она поравнялась с ними и остановилась. Сидящий внутри коп профессиональным взглядом окинул всю компанию и, не выходя из машины, произнёс:

– Подбросить до участка?

– Ну что вы, сержант, мы движемся точным курсом по домам, – объяснил Малыш.

И не было предела недоверию во взгляде сержанта.

– О`кей, – бросил он наконец и, перед тем как убраться, ткнул пальцем в сторону Эдварда. – Эй, парень, мотню застегни, простудишься.

Когда машина отъехала от обочины, Малыш вытянулся по струнке и доложил Чарли:

– Вражеский истребитель уничтожен, сэр!

Все трое покатились со смеху.

На улице было черно, только кое-где светились огни рекламы.

– Мне пора возвращаться, – сказал Малыш. – Уже поздно, мало ли что.

– А что?

– Ну, мало ли…

Дело в том, что Малыш служил ночным охранником. И хотя в той конторе, где он подвизался, охранять было особенно нечего, ночью он старался никуда не отлучаться.

Контора принадлежала малышову двоюродному брату и его компаньонке-жене. Фирма была крохотная: один магазинчик торговал фруктами на набережной да ещё где-то в районе Семнадцатой улицы существовала овощная лавка.

Контора находилась на третьем этаже – как раз над тем баром, где обычно заседала вся их весёлая бригада. Это были две тесные комнаты, всё пространство которых занимали жуткой величины стол, шкаф для бумаг, роскошный кожаный диван и рододендрон в кадке.

Это несметное богатство и охранял Малыш. В пять часов он заступал на службу, спускался в бар и прилежно дожидался его закрытия. Потом поднимался наверх, поливал из миниатюрной леечки священный рододендрон и на кожаном диване уплывал в царство Морфея…

Брат имел брата. Малыш имел крышу над головой. А бравая команда из бара имела стрелка-радиста.

– Ну что ж, – сказал Чарли, – пора, так пора.

Попрощались.

– Эй, Малыш, – крикнул Чарли вдогонку, – чтоб в налётчиков так же метко стрелял!

– Есть, сэр, – отозвался Малыш.

– Хороший парень, – вздохнул Чарли. – Только маленький.

– Да, – согласился Эдвард.

– А ты знаешь, в чём он мне недавно признался? Нет, это я не для трёпа, ну, в общем, серьёзно… Знаешь? Он сказал, что в своей жизни спал всего-то с одной-единственной женщиной. И угадай, с кем? Ни за что не угадаешь. С любовницей своего отца! Нет, ты послушай! С любовницей! И чьей! Родного отца! Всё-таки жизнь – мерзейшая штука. А, Эдвард? Как считаешь?

– Слушай, – сказал Эдвард, – я считаю так же, но давай не будем об этом сейчас, и так на душе хреново.

– Замётано! – согласился Чарли. – Давай тогда о бабах. Вот я сейчас приду домой, а ключика-то под ковриком и нет. Вот ведь прилепилась краля…

– Погоди, Чарли, – Эдвард остановился. – Можно я тебя спрошу? Никогда не спрашивал, а теперь спрошу. Можно?

– О чём разговор!

– Как ты смог от таких денег уйти?

Улыбка опала на лице Чарли. Он как-то весь подобрался, даже меньше стал.

– Слушай, Эдвард, – тихо-тихо сказал он. – Ты хороший парень, я тебя очень уважаю, но вот тебе мой совет. Никогда никому не лезь в душу. Не лезь, понял!

Он вдруг отвернулся и быстро пошёл вперёд.

– Чёрт! – выругался Эдвард. – Эй, Чарли, постой! Чарли! Ну всё, я молчу.

Эдвард догнал приятеля и пошёл рядом. С минуту шли молча.

– Ты не знаешь, – спросил вдруг Чарли, – как у Малыша имя?

Эдвард задумался.

– Не знаю. Малыш и Малыш.

– Вот-вот. Ты не находишь это странным?

– Странным?

– Ну да. Люди без имён. Я – Чарли, он – Малыш. Образы, звуки. Понятия. А людей нет.

– Не знаю, – сказал Эдвард.

– И я вот не знаю…

– Этот дом, – Эдвард указал рукой. – Здесь Фил живёт.

Чарли как-то сразу ожил.

– Давай зайдём, – загорелся он. – Ты ведь что-то сегодня про него говорил… ах да, что у него… о чёрт! так ты серьёзно, что ли?

– Своими глазами.

– Нет, ты глянь, что творится! – Чарли вовсе повеселел. – Что же это он ради юбки свои вирусы забросил! Нет, всё-таки он не такой, как мы, правда? И я от души желаю ему всего.

Чарли поднял голову.

– Фил! – крикнул он. – Будь счастлив, Фил!

Они стояли у подъезда старого многоквартирного дома. Свет горел всего в пяти или шести окнах. Наверное, здесь половина квартир пустует, подумал Эдвард.

– Пойду, – сказал Чарли. – А то она там с тоски всё пиво из холодильника перетаскает… Ну, пока.

– Пока, – отозвался Эдвард.

Они пожали друг другу руки как старые друзья. Чарли почему-то медлил.

– То, о чём ты спрашивал… – сказал он, не выпуская руки Эдварда. – Так вот, нет у меня никаких родителей. Ни бедных, ни богатых. Понял? Умерли они.

Он выдернул руку и быстро пошёл прочь.

Где-то наверху, в маленькой комнате, спал счастливчик Фил. После ухода Эдварда он выключил старенький проектор, на котором обычно крутил ленты по вирусологии, а в этот вечер – для благодарного зрителя – нечто особенное, приобретённую по случаю запись стрип-шоу. Невиннейшая штука.

Фил спал. В кресле у кровати, заложенная зубочисткой, лежала его любимая книга – "Популярная вирусология" Артура Вальтхайма.

Покой и согласие царили в мире.

Эдвард шёл домой и думал о том, что нужно бы завтра обязательно написать письмо сестре. Она просила денег, она была беременна и… о господи! пусть это завтра никогда не настанет! Что толку в этом завтра? Абсолютно, абсолютно никакого толку.

Эдвард шёл по улицам и как последний дурак плакал.

Потом он успокоился, а когда подошёл к дому, все слова, которые он хотел сказать Джи, уже почти полностью собрались в его голове.