ТРИНАДЦАТОЕ

Тринадцатое было воскресеньем.
Так выпало. Тринадцатое мая.
Грозы ещё не знавшая, весенняя,
носилась пыль, тугим вьюном свита́я.

Зефир-повеса, вздорный, загулявший,
ещё похмельной полон был бравады,
и я, дурак, едва глаза продравши,
надумал вдруг воскресным променадом

себя развлечь. Какие потрясенья
заставили меня, такого доку,
тринадцатого! утром!! в воскресенье!!!
благополучную покинуть норку?

Люта ли духота меня добила
или излишняя намедни рюмка –
не суть теперь, причин не сохранила
размякшая подкорка недоумка.

В животворящий аммиак парадной
уже реинкарнировалась муха,
а по двору шли поступью парадной,
сплочённым строем – серость и разруха.

Тянулся май. Тащился. Полз. Поджарый,
облезлый пёс, сошед с картины Босха,
выкусывал блоху, арбою старой
гремел трамвай на стрелке перекрёстка, –

всё было как всегда. Благословенно.
Величественно было, уж поверьте.
Родной до спазма, русский, неизменный
лежал на всём покров беды и смерти.

У винного согбенные пропойцы
в недопущение любой оплошки –
отец и сын, и дух святой – вся троица –
растаскивали мелочь по ладошке.

И только тут пришла, как озаренье,
благая мысль, и твёрдою походкой
в нежданно просветлённом настроении
я двинулся за куревом и водкой.

В стекле газетного киоска зыбко
с обложки глянцевой, заокеанской,
своей непостижимою улыбкой
сиял небесный лик пророка Маска.